Книга Граница дождя - Елена Холмогорова

Из бассейна Маша забегала попить чаю к Балюне, благо до Обыденского было два шага. А попадая к бассейну в неурочный час, особенно в холодную или промозглую погоду, изумлялась: ведь я там в одном купальнике плаваю — в этих клубах пара, и прохожие с ужасом и восторгом смотрят на меня, кутаясь в теплые шарфы.

Но тогда, в самом начале, надо быть честной, не треп бабский ее достал — он мало чем отличался от привычного фона их корректорской, а то, что все говорили про Верочку «ваша дочка» и норовили по деталям разобрать «похожа — не похожа» («Глаза мамины, а нос, наверное, папин, да?»). Самое смешное, что похожи они были очень: Верочка уродилась в папу и унаследовала фамильные черты: необычный, чуть раскосый разрез серых глаз и глубокую ямочку на подбородке — сходство было очевидным.

И сейчас, двенадцать лет спустя, воспоминание кольнуло ее, стало быть, не зажило. Замуж она вышла рано, естественно, за Сережиного приятеля. Пять лет, которые они прожили с Сашей, Маша считала скорее счастливыми, только скучноватыми. Поначалу ее согревал сам факт — она взрослая, замужняя женщина — и это на втором курсе института! Она гордилась своим обручальным кольцом и возможностью кокетливо разводить руками, отклоняя нередкие приглашения на вечеринки — увы, муж ревнивый. Через некоторое время это надоело, и, хотя жили они вполне дружно и спокойно, все чаще возникающее ощущение, что это теперь навсегда, ужасало ее. Она закончила институт и, когда ненавистная школа стала угнетать по-настоящему, завела речь о ребенке. Мама была еще здорова, полна сил и мечтала о внуках. Зарабатывал Саша хорошо, она толком никогда не знала сколько — он переводил с редкого венгерского языка, знал его как родной, провел детство на закарпатской погранзаставе, где служил отец, около венгерского по преимуществу села с чистенькими белеными домиками, выкрашенными внутри ярко-синей краской, по которой, гордо вытягивая шеи, плыли рисованные по трафарету лебеди… Все сходилось, да просто-напросто мало у кого были такие подходящие условия, а Саша как-то мямлил, что хочется еще пожить свободно, они, мол, толком не попутешествовали, столько замечательных мест, вот, говорят, какая красота на Байкале. Маша взрывалась, говорила, что за пять лет она и так никуда его не могла вытащить, а тут он ребенка боится — помехи… Начались скандалы. И как обычно, все разрешилось совершенно случайно.

Это было на Сережином дне рождения. Маша пришла вдвоем с мамой — Саша в тот вечер синхронно переводил какой-то венгерский фильм на закрытом просмотре. Отказаться было невозможно — выпадало такое не часто, а платили очень щедро. Под самый конец застолья один из Сережиных приятелей, сильно подвыпивший, приклеился к Маше с комплиментами и объятиями: «Ты, Маша, с каждым годом все хорошеешь. Я бы на Сашкином месте тебя одну из дому не выпускал. А еще лучше — наделал бы кучу детишек, чтобы ты на привязи сидела. — Он потянулся к бутылке и плеснул себе нетвердой рукой водки. — Кстати, чего вы тянете, детей он, что ли, не любит? Или ему одного хватает? Сколько парню уже? Он с ним хоть видится?»

Маша не очень вслушивалась в сумбурную болтовню, озабоченная тем, как бы избавиться от назойливого собеседника и сбросить с плеча тяжелую влажную руку, поэтому смысл сказанного дошел до нее не сразу. Как все пьяные, он говорил очень громко, Сережа стрелой подскочил с другого конца комнаты и силой оторвал его от Маши: «Не приставай к сестре!» Но Маша уже вышла из оцепенения: «Сережа, что он такое говорит?» — «Не обращай внимания, пьяный человек — не трезвый человек», — бормотал Сережа и прятал глаза. Но Маше почему-то вдруг стало холодно где-то глубоко внутри, в животе, и она подумала: хорошо, что мама сейчас на кухне моет посуду и не видит ее — ей казалось, что у нее ужасное лицо, чужое и страшное…

Все дальнейшие объяснения не имели никакого значения. Да, была случайная короткая связь с женщиной на пять лет старше его. Давно, еще до Маши. Он не хотел ребенка, предупреждал, что не признает его и не будет иметь к нему никакого отношения. Видел его всего однажды, когда мальчику было три месяца. Да, деньги давал, вернее, посылал почтовыми переводами, благо приработки позволяли не очень отрывать от семьи. «В моей жизни этого нет, понимаешь! Нет!»

Она выгнала его в тот же вечер. Аккуратно собрала вещи и вызвала такси. Мама соблюдала полный нейтралитет и всю ярость выплеснула на другой день на Сережу: «Ты же знал, все эти годы!» Маша брата простила быстро — уж очень он был пристыженный, говорил, что этот груз страшно давил на него, но до свадьбы он сказать не решился — они казались такими счастливыми, а потом — чего уж, вроде за давностью обошлось.

В шоке была и Сашина мама. Но жалко ей было не распавшегося брака и не Машу, к которой, казалось, она хорошо относилась, а «при живом отце сиротинушку», и она требовала немедленного свидания с внуком.

Вскоре женился Сережа, потом родилась Верочка, и Маша настолько чувствовала ее «своей», что только вторжение со стороны со словами «ваша дочка» могло вывести ее из равновесия.

Еще до бассейна она водила Верочку в школу танцев. Там пожилая отставная балерина завораживала слух мам и бабушек россыпью французских батманов и фуэте, с едва скрываемым презрением глядя на заведомо профнепригодных неповоротливых учениц в любовно сшитых из туго накрахмаленного тюля юбочках. Машу этим было не прошибить — Балюня закончила балетную школу, и вся семья жила в твердой уверенности, что только ранний брак и скорое рождение дочери помешали ее блестящей карьере. Никто не унаследовал Балюниных способностей, Маше достались лишь пронизавшие все детство тычки между лопаток: «Держи спину!», нечастые, но дословно повторяющиеся воспоминания о ежедневной работе у загадочного до поры «станка» и проскальзывавшие в речи балетные словечки.

Маша куда только Верочку не таскала! Разве что фигурное катание как-то прошло мимо. И летом они обязательно уезжали куда-нибудь хоть на неделю. А потом Верочка подросла, и наступил тот самый, противный возраст, когда взрослые с отчаянием думают, что навсегда, навсегда их дети останутся чужими, жесткими и что непременно все дурное, что только может приключиться, подстерегает их за каждым углом. Маша далеко не во всем поддерживала Верочкину маму, но допустить расклада «злая мама — добрая тетя» не могла. А потому свою порцию мучений получила. Лет в четырнадцать у Верочки появился друг-приятель, какой-то неотмытый, лохматый, но, по ее словам, необыкновенно талантливый. В чем именно, Верочка не уточняла. Ко всему прочему, его старший брат баловался наркотиками, поэтому семья, естественно, встревожилась. Верочка в слезах ярости кричала: «Даже Сталин говорил, что сын за отца не отвечает, а вы на Пашку из-за брата наезжаете!» Но потом прошло и это, необходимое, наверное, каждому поколению: полутьма, гитара, сидение на весенних бульварных скамейках…

Теперь вот изучает какой-то менеджмент и прочие мало внятные науки, ходит в ночные клубы и прирабатывает на бирже. А к Маше прибегает, чтобы посидеть под пальмой и поболтать о всякой всячине.

Весну Маша не очень любила. Почему-то вместе с ней рождались мысли о том, что лето наступит и промелькнет и опять будет долгая, холодная ненавистная зима, темные утра и вечера. Она остро чувствовала обязанность радоваться первым листикам, теплому солнцу, и эта несвобода тяготила ее, мешала искренне изумляться легкости плаща после пудовой дубленки и кокетливо примерять подзабытые за год летние открытые наряды.