Книга Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Наконец мы оказались на пляже. Зрелище было завораживающее. Повсюду суетились похожие на космонавтов люди в прорезиненных комбинезонах; рычали бульдозеры и грузовики с прицепами, куда лопатами закидывали собранные нефтяные «блины». Набегавшие волны несли к берегу первые пятна мазута; даже ночная темень не могла помешать нам увидеть черную липкую жижу, медленно пожиравшую золотистый песок. Мы с сосьетерами взволнованно наблюдали за происходящим, и зрелище казалось мне великолепным. Больше того — я понял, что совершенно проникся поэтическим искусством знатоков черных приливов во всей его радикальности: я видел, как все эти люди выбиваются из сил, борясь с загрязнением, я знал, что природа будет двадцать лет восстанавливаться после катастрофы, но не ощущал печали и не мучился угрызениями совести. Разве я мог сдержать разлив мазута? Две руки и добрая воля были бессильны против тысяч тонн топлива, неделями выливавшегося на побережье, которое неизбежно превратится в липкие лепешки, и люди месяцами будут очищать от них море. Следовало признать очевидное: я был не в силах спасти мыс Финистерре, но мог насладиться красотой зрелища. Я вспомнил отрывок из брошюры Гулда: «Произошло прискорбное событие — что и говорить, весьма прискорбное; но сделанного не поправить — мы, во всяком случае, тут бессильны. А посему давайте извлечем из случившегося хоть какую-то пользу; коли данное происшествие нельзя поставить на службу моральным целям, будем относиться к нему чисто эстетически — и посмотрим, не обнаружится ли в этом какой-либо смысл».

Не могу вспомнить, кто из нас рассмеялся первым, но этот смех заразил нас всех и даже вызвал слезы счастья на глазах. Я первым скинул ботинки, закатал штанины и бросился в прибой. Товарищи последовали моему примеру, и мы стали носиться по сырой нефти, как дети по свежему снегу. Помню восхитительное ощущение черно-смоляной грязи под ногами и то, как чавкали по песку липкие от нефти ступни. Пораженные нашим поведением окружающие смотрели, как мы резвимся в мерзкой жиже, бывшей прежде океаном, кричим и хихикаем, бросая вверх пропитавшиеся мазутом комья песка в надежде достать до девственно-чистой луны.

Любовная мешанина Перевод Н. Хотинской

Эдуард Ренувье снимал на год номер на третьем этаже гостиницы в двух шагах от банка, где он служил. Человек он был богатый, и цена для него не имела значения. Впрочем, гостиница была не из шикарных — ничего общего с дорогими отелями, в которых останавливался Ренувье в деловых поездках. Но его и такая вполне устраивала: главное, что она находилась в двух шагах от его работы и он мог за считанные минуты добраться туда из конторы пешком. Выходила она на тихую улицу, и это тоже было немаловажно, ибо Ренувье ценил конфиденциальность: причины, по которым он приходил туда трижды в неделю, ее в какой-то мере требовали.

Читатель, наверно, уже вообразил себе Ренувье-лодыря, между двумя деловыми встречами покидавшего рабочее место, чтобы отправиться вздремнуть; или же — гипотеза еще более несуразная — что он занимался темными делишками и использовал номер для хранения украденных из банка денег. На самом деле все было проще: несмотря на солидный возраст — под шестьдесят, — Ренувье был самым настоящим Дон Жуаном; имея жену и трех любовниц, он не желал ни одной из них терять, а это предполагало умение четко распределять свое время.

За долгое время, методом проб и ошибок, Ренувье выработал следующую систему, которую находил весьма удобной. Три дня в неделю он отводил семье, три — любовницам; воскресенье же проводил один в загородном домике на берегу озера, доставшемся ему в наследство от отца, и предавался своей страсти — рыбалке: занятие это, по его мнению, требовало полнейшего одиночества. В понедельник вечером он встречался с Элен, двадцатишестилетней студенткой философского факультета, которая после любви вела с ним разговоры об Аристотеле и Гегеле. Вечер среды принадлежал Изабелле, учительнице математики тридцати восьми лет, за чьей строгой повадкой и холодным лицом, в полном соответствии с профессией, трудно было угадать разнузданную и неутомимую любовницу. А в пятницу Ренувье спешил к Паулине, вдове коллеги, погибшего несколько лет назад в автокатастрофе на горной дороге в Монако; она была старше его, но именно ее из всех троих он сильнее всего вожделел. Она обожала литературу и драматические истории, и он в свое время преподнес ей в подарок роман Жува[12]«Паулина 1880», решив, что ее порадует хорошая книга, названная к тому же ее именем. Она читала ее раньше, однако изобразила удивление и с тех пор в сладостные часы после их постельных игр иной раз доставала книгу из сумочки, чтобы прочесть ему несколько строк, в то время как он целовал ее плечи, затылок и волосы. Ну а вечера вторника, четверга и субботы Ренувье проводил со своей женой Элизой и сыном Мартеном в их квартире на авеню Монтень.

Всем своим женщинам он без зазрения совести лгал. Элизе объяснял, что завален работой, а еще посещает политические кружки и клубы, где встречается с высокопоставленными людьми, необходимыми для его карьеры. Понимая, что мужу нужны полезные знакомства, Элиза мирилась с его отсутствием три вечера в неделю. Трем любовницам Эдуард заговаривал зубы рассказами о командировках в нью-йоркский филиал и совещаниях на Ближнем Востоке. Выкручивался он неплохо, потому что умел лгать и внушал доверие — первейшее качество при его работе. Так, юная Элен была убеждена, что он проводит в Париже только два дня в неделю, а в остальное время разъезжает по столицам мира, улаживая важные дела; один вечер для жены, второй для любовницы — это казалось ей приемлемым компромиссом. Изабелла полагала, что он состоит в тайной организации, объединяющей финансистов, администраторов и предпринимателей-евреев, — до этой нелепицы она додумалась сама, Ренувье даже не пришлось ничего сочинять. Он лишь поддерживал ее заблуждение, то и дело роняя туманные слова, позволяющие предположить, будто ему открыты двери в некие секретные инстанции, недоступные простым смертным. Она была от этого в восторге и с пониманием относилась к тому, что тайная деятельность отнимала все его время. Паулиной же и вовсе легко было манипулировать в силу ее наивности. Встречи раз в неделю для нее были в порядке вещей: она полагала, что если Ренувье не свободен в другие вечера, то на это есть причины, что причины эти имеют отношение к его делам, а его дела ее не касались, да, по правде сказать, и не интересовали. Для Ренувье это доверие было бальзамом на сердце; он видел в нем залог их счастливого союза и, главное, был рад, что не нужно выдумывать новых оправданий.

Так и жил наш пострел между четырьмя женщинами и был вполне доволен; ни за что на свете не изменил бы он свой образ жизни, а если бы ему пришлось выбирать между любовницами, сильно затруднился бы в выборе. Он частенько задавался вопросом: что будет, если он не сможет больше вести параллельно четыре жизни? Если придется покончить хотя бы с одной, какие губы ему легче будет потерять, чей голос он готов больше не слышать? Ответить он не мог: ему были равно необходимы глаза Изабеллы и волосы Элен, груди Паулины и запах Элизы. Наш герой даже многоженцем себя не числил, поскольку жизни его были параллельны и он всегда чувствовал себя любовником только одной женщины: Элен в понедельник, Изабеллы в среду, Паулины в пятницу и Элизы во все остальные дни. Его сердце походило на комод аккуратной хозяйки: в каждом ящике хранилось по одной связи; выдвигая один, о других он начисто забывал.