Книга Малавита - Тонино Бенаквиста

Паренек едва сдерживал ликование, он выбросил вверх сжатые кулаки и расплылся в широчайшей улыбке.

— Следующий! — крикнул Уоррен.

Встал низенький очкарик и занял точно то же место, которое только что покинул предыдущий мальчик.

— Тебя как зовут?

— Кевин, пятый В.

— Ты просил о встрече со мной?

— Украли деньги, которые моя мать откладывает и хранит в шкафу. Я знаю кто. Это вообще мой лучший приятель. Родители подумали на меня. Он не признается. Отец не хочет связываться с его семьей, он говорит, что я струсил и все выдумал. А я знаю точно. Этого так оставить нельзя.

* * *

Жена писателя. Магги такое положение могло даже понравиться, не будь она так долго женой гангстера, женой главаря клана, женой мафиозо, женой Джованни Манцони, женой стукача Джованни Манцони. Побывав всеми этими женщинами, нечего и думать, чтобы стать кем-то другим. Больше всего ее выводил из себя тот омерзительный способ, каким Фред зарабатывал прощение, списывая свои грехи на белую бумагу. Есть ли более извращенный способ купить себе чистую совесть? И вообще, она не понимала, что за наслаждение он испытывает, сиднем сидя на своей поганой веранде, он, который в отличие от остальных хулиганов из его тогдашней шайки, ничем не интересовался, кроме своего места в иерархии Коза Ностры. Один ездил на рыбалку, другой занимался спортом, третий разводил собак или потел в турецкой бане. Он — нет. Ничто его не увлекало, кроме поиска новых сфер деятельности, новых комбинаций, позволявших ему ощипать новых голубей, которые слишком поздно обнаруживали, что они уже голые. Зачем, через столько лет, у него нашлись силы по восемь часов подряд корпеть над раздолбанной пишущей машинкой? Чтобы свести саму идею покаяния к ее самой циничной отметке? Чтобы пережить свои ратные подвиги и увековечить заслуги? Это было как тоска по греху. Он обмакивал перо в самый мрак своей души, и эти чернила никогда не высыхали. Пусть соседи с готовностью покупают подобную ложь, не думая о ее цене, Магги не проведешь.

Она припарковала машину на улице Жюля Геда, в Эвре, на десять минут раньше срока, зажгла сигарету, чтобы переждать их, и попробовала представить, как издевался бы ее муж, если б она не соврала ему о цели своей поездки.

— Чего ты добиваешься, бедная моя Магги? Заботишься о душе? Искупаешь грехи? Только запомни хорошенько: я ни о чем не жалею, и если бы карта легла по-другому, мы бы сидели сейчас у себя дома, там, с родными и всей моей командой, и вели бы жизнь, полагающуюся нам по рангу, а не гнили бы здесь заживо, так что извини меня, мне просто смешно смотреть, как ты тут строишь из себя святую.

Французская организация народной взаимопомощи, отделение в департаменте Эр ищет добровольцев для выполнения административных поручений. Маленькая заметка в газете «Шолонский рожок». Все, что требуется, — немного времени, немного здравого смысла и большое желание работать. Магги почувствовала, что это как раз для нее. Перст Божий тут был ни при чем, она от Него отвернулась и не верила больше ни в Его милосердие, ни в Его кару. Пути Господни были по-прежнему неисповедимы, и то лукавое удовольствие, с которым Он запутывал следы, уже не завораживало ее, оно ее в конце концов утомило. В том, как старательно Он скрывал предначертанное от глаз рода человеческого, наверняка скрывались дурные намерения. Такая торжественность, величие, размах, вечность — и все это в глубочайшей тишине и без малейшей инструкции к применению, — у Магги опустились руки. На самом деле, хотя она едва могла себе в этом признаться, Бог перестал ее волновать. Ни терновый венец, ни Сикстинская капелла, ни Белая дама, ни трубный глас, ничто уже не переворачивало ей душу, как прежде. Отныне единственное настоящее чудо, которое все еще трогало ее сердце, сводилось к одному слову, покрывавшему столько других слов, — солидарность. Проявлялось это при самых легкомысленных обстоятельствах: когда ей случалось проходить мимо телевизора, выходить из кино, включать радио, чтобы создать хоть какой-то звуковой фон. В первый раз ее зацепила реклама страховой кассы, не побоявшейся провозгласить свои принципы и призвание помогать людям под громкие звуки скрипок. Магги почувствовала, как на глазах выступают слезы, настоящие слезы, что за глупость плакать, сидя перед экраном, она досадовала, что так дала себя провести, но каждый раз, когда прокручивали рекламный ролик, она попадалась снова. Еще был один голливудский фильм, где юноша находил свою возлюбленную при поддержке и помощи толпы незнакомых людей, там тоже все было притянуто за уши, нечем гордиться, но она почувствовала, как сердце забилось сильнее. Каждый раз, когда за гранью мелкого происшествия она узнавала, что горстка людей объединилась ради одного человека, она чувствовала призыв к себе. Мало-помалу она стала подстерегать это ощущение, стараясь определить все его составляющие, пока они не стали сливаться в одно: единство, социальная ответственность, сплоченность перед лицом несправедливости, готовность прийти на помощь ближнему, — список можно было продолжать, но какая разница? Главное — служить высокой идее солидарности и действовать по мере возможностей. И тем самым показать Богу, что люди могут управиться и сами.

Ей сказали подождать в небольшой комнате, возле низкого столика с множеством журналов. Перед тем как она попросила об этой встрече, Квинтильяни сделал попытку предостеречь ее.

— Благотворительная ассоциация? Достойное дело, Магги, но не слишком разумное. Как знать, может быть, появятся статьи, снимки, не знаю…

— Я буду осторожной.

— А что Фред об этом думает?

— Я ему пока не говорила.

— Посмотрим, но обещать ничего не могу. Вы знаете, что ни ваше имя, ни фотографии не должны нигде появиться.

Несмотря ни на что, Квинт видел в инициативе Магги положительную сторону: она входила в общество и не сидела без дела, а это как раз и предписывалось планом защиты свидетелей. Спустя несколько дней он дал принципиальное согласие на испытательный срок, а потом он решит.

Другой мотив, который побуждал Ливию помогать обездоленным, носил гораздо более личностный характер. Спустя много лет судьба предоставила ей возможность отдать дань своему скромному происхождению, вернуться к корням после того, как она отреклась от них ради манцониевской роскоши. В отличие от Джованни, родного сына Коза Ностры, и значит, воспитанного в традиции прибыли, денег и способа зарабатывать их все больше и больше, Ливия родилась в семье рабочих, которые так рабочими всю жизнь и оставались. Теперь, когда ей было почти пятьдесят, ранняя молодость вставала в памяти, как будто она только что покинула родной квартал Ист-Энда, где прежде, чем передраться в пух и прах, все нации объединялись в одну, в нацию эмигрантов. Она спрашивала себя, почему из подсознания всплывали на поверхность именно эти картины: вечер пятницы, когда отец протягивает матери получку — белый конверт, который позволял им дожить до следующей пятницы. Вспоминала, как завидовала старшим сестрам, когда они уходили на курсы стенографисток, — по наступлении совершеннолетия Ливия тоже должна была пойти по их стопам. Вспоминала почти час за часом ту долгую ночь, когда ее старший брат, работавший в бригаде трубочистов, украл из квартиры, полной мраморных каминов, коробку с драгоценностями. На рассвете отец забрал его из полицейского управления, и юный Альдо навсегда завязал с воровством. Вспоминала она и тот печальный день, когда в богатом квартале ее укусила собака, и оказалось, что нет никакой возможности получить компенсацию или подать жалобу. Чаще всего вспоминалась мать, каждый день ждавшая новых бед для своих детей, и отец, при каждой стычке в квартале только ниже опускавший голову. Ливия думала расстаться со всем этим навсегда, выйдя замуж за Джованни.