Книга Малавита - Тонино Бенаквиста

— Ваша супруга вроде сказала, у вас проблема с тухлой водой?

Фреду пришлось открыть несколько кранов, прежде чем ему начали верить.

— Не у вас одних.

— А что это?

— Давно у вас так?

— Пять-шесть недель.

— У меня некоторые уже четыре-пять месяцев так живут.

— А что это?

Мужчина покрутил распределительный кран на кухне и пустил обильную струю коричневатой воды.

— В подвал можно глянуть?

Фред опасался услышать то, что он услышал, едва мужчина взглянул на состояние труб: недоуменное у-уууу! которое красноречиво свидетельствовало о сложности проблемы, о грядущих работах, о безответственности прежних владельцев, о грозящей опасности, если оставить все как есть, об астрономической сумме, в которую все это выльется, и вообще о грядущем конце света. Этим воплем мастер владел в совершенстве; зловещему, леденящему душу уханью, которое при необходимость можно было повторить, его обучили во время профессиональной подготовки. Клиент, колеблющийся между ужасом и чувством вины, шел на любые крайности, лишь бы больше его не слышать. А для водопроводчика Дидье Фуркада этот вой означал прибавку к жалованью, покупку новой машины, образование для дочки.

Но дело в том, что Фред плохо переносил запугивание. Он хоть и не имел никаких талантов, но умел дать отпор любой форме шантажа. Пугать его было все равно что кусать бешеную собаку, царапать обезумевшую кошку или дразнить разъяренного медведя. Если пахло жареным, он не боялся ни унижения, ни боли, ни даже смерти.

— Так что это за тухлая вода? — спросил он, собрав последние запасы терпения.

— Что да что… А я откуда знаю? Да что угодно может быть. Вы видели, в каком состоянии трубы? Все ржавое. Запустили вы все, запустили.

— Да мы два месяца как въехали!

— Значит, прежние владельцы виноваты… В каком состоянии оставили трубы, только посмотрите…

— Что теперь делать?

— Дорогой мой, все надо менять. Разводке лет сто.

— Это объясняет цвет воды?

— Возможно. А может, она такая снаружи течет, но тогда это уже не по моей части.

Фреду хватило бы малого — ободрения, искренней улыбки, обещания, пусть даже невыполненного потом. Лишь бы не эта самоуверенность человека, пользующегося своей властью над слабым. Фред слишком хорошо знал эту музыку.

— Что вы намерены делать? — спросил он в качестве последнего призыва к доброй воле.

— Пока ничего. Я зашел, потому что ваша супруга уж очень плакалась, но у вас тут, в общем, ничего не горит. А у меня два срочных заказа на руках, и все в разных концах. Плюс в Вилье прорвало трубу, люди ждут, я тоже не могу разорваться. Если не могу, то не могу, и точка.

— …

— Запишитесь по новой. Супруге моей позвоните, она у меня этим заведует. А пока заодно переговорите со своей мадам насчет того, затевать вам серьезный ремонт или как.

Главная работа сделана: сначала посеяно беспокойство, потом клиент брошен на произвол судьбы. Дав больному время на размышление, Дидье Фуркад готовился услышать нежную мелодию просьб и уговоров. Он направился было к лестнице, но Фред Блейк или, вернее, Джованни Манцони не дал ему уйти, резко захлопнув дверь подвала, и схватил лежавший на стойке молоток.

* * *

На десятичасовой переменке дети, возбужденные солнцем и близостью каникул, стайками играли как все дети, выплескивая слишком долго сдерживаемую энергию, выкрикивая слишком долго сдерживаемые крики. Младшие учились играть в войну, храбрые учились играть в любовь, а старшие с помощью мобильника устраивали свою социальную жизнь. Двор рекреации жил интенсивно, шумно, бурно, и никто, даже дежурные воспитатели, не подозревали о странном сборище, проходившем в закутке крытой части двора.

Десяток парнишек разного возраста сидели на белой черте, проведенной вдоль стенки для игры в «мяч-отскок», напротив скамейки, и терпеливо ждали. Уоррен сидел на скамейке один, раскинув руки вдоль спинки, во взгляде его сквозила усталость и вместе с тем собранность. Стоял только мальчик-проситель, скрестив руки на груди и упорно глядя в землю. Пока не настал их черед, остальные слушали жалобы своего товарища, а тот искал слова, колеблясь между стыдом и смирением. В свои тринадцать лет он еще не научился жаловаться, по крайней мере так.

— Я старался, чтоб было как лучше, особенно вначале. Я в принципе не против математики и даже в начале года учился не хуже всех, но потом учителя сменили. А когда появился новенький…

Уоррен, которому подспудно мешало бурление двора, тихонько вздохнул, не ослабляя внимания. Кивком головы он подбодрил своего собеседника и дал ему знак продолжать.

— Он меня с ходу возненавидел. Можно спросить хотя бы у парней из моего класса, они подтвердят. Этот кретин все время ко мне придирается! А еще улыбнется так по-садистки и кивает мне, чтоб я шел к доске… И замечания на полях обидные пишет, нарочно… Один раз он мне поставил два балла и приписал: «может работать лучше», но не как всем пишут, а с вопросительным знаком. И все в том же духе, просто чтоб больше меня унизить. У меня доказательства есть, могу показать! — Уоррен отмел предложение жестом руки. — И чего он на меня так взъелся? Может, я ему кого напоминаю… Я даже как-то его об этом спросил, я хотел, чтоб у нас как-то наладилось. А он мне двадцать упражнений задал на выходные, двадцать! Совсем офигел! Моя мать даже пошла к нему объясняться, ну он сделал вид, что ничего такого, вот гад! Кому из нас она скорее поверит — мне или ему? Ну, я стал работать, даже больше других, и помалкивал, когда он хамил… А потом на последнем собрании он меня просто разнес. Видели бы, какое лицо было у матери, когда она получила четвертные оценки… «Предлагаю оставить на второй год». Что ж мне, из-за этой сволочи опять сидеть в третьем классе?

Слова давались ему с трудом, и его прерывающийся голос был голосом самой невинности, снедаемой произволом.

— Сразу видно, что ты говоришь правду, — произнес Уоррен. — Только не знаю, что для тебя можно сделать. Чего ты на самом деле просишь?

— Если меня оставят на второй год, я убью себя. Мне такого не пережить. Это слишком несправедливо, да. Я хочу, чтоб он передумал, чтобы дал согласие на перевод в следующий класс, — вот все, что мне надо. Чтоб он передумал, и все.

Уоррен развел руками в знак бессилия.

— Ты представляешь, о чем ты меня просишь? Это ж все-таки учитель!

— Я знаю. И я готов пойти на жертвы. Я требую справедливости, ты понимаешь?

— Понимаю.

— Помоги мне, Уоррен.

И он опустил голову в знак повиновения.

После минутного раздумья Уоррен произнес:

— С начала четверти прошло много времени, но я посмотрю, что могу сделать. В ближайшие дни выходи из дому только в школу, свободное время проводи с семьей. Остальное я беру на себя.