Книга Бриллиантовая пыль - Владимир Сергеевич Максимов

— Тогда достаньте мне бумаги, а я покрою учиненную вами недостачу в активах банка.

— Но должны же у меня быть хоть какие-то гарантии, — плаксивым голосом заканючил Борштейн. — Вы не знаете моего тестя, он меня уничтожит… Если заподозрит, что я…

— Гарантии, говорите? — отозвался Николай Иванович. — Нет ничего проще. Вам нужно самому оказаться во главе банка, и тогда вся эта история канет в Лету. К тому же вы уже не будете в том жалком положении, в котором находитесь сейчас. Намного приятнее самому распоряжаться деньгами, а не жить исключительно на подачки своего тестя.

— Легко сказать! Арнольд Карлович скорее умрет, чем согласится…

— Все мы смертны, Натан Лазаревич…

— Что вы имеете в виду? — похолодев, спросил Борштейн, с лица которого моментально сошел алкогольный румянец.

— Я к тому, что если с вашим тестем вдруг что-то случится, то наследницами становятся его дочери, а управление банком, железными дорогами и всем остальным окажется в ваших руках, — хладнокровно ответил молодой человек.

— Не совсем так… — мрачно усмехнувшись, сказал Натан Лазаревич, опрокинув очередную стопку. — У нас с женой до сих пор нет детей, а у ее младшей сестры — уже трое. На днях родился мальчик… Тесть — старый хрыч, был на седьмом небе от счастья. Стал говорить, что оставит «дело» внуку… А если он сам помрет, то до совершеннолетия моего племянника всем будет распоряжаться его правая рука — Бродский…

— Да, вам не позавидуешь, — посочувствовал Николай Иванович. — А Борштейн-старший уже сделал соответствующие распоряжения?

— Не успел. Слег с воспалением легких…

— Воспаление легких — опасное заболевание…

— Что вы хотите сказать? — еле слышно спросил Борштейн.

— Однако почему нам не несут еду? — не ответив, громко поинтересовался Николай Иванович. — Странно! Мне говорили, что в этом заведении приличная кухня и отменное обслуживание.

— Ничего не поделаешь, — ворчливым голосом объяснил Натан Лазаревич. — Старец гуляет! Все официанты вокруг него крутятся… Важная персона…

— Старец? — не понял Николай Иванович.

— Распутин — он здесь часто бывает… Да вот и он сам — легок на помине.

Цыганское пение усилилось, и из глубины павильона в ресторанный зал вышел странного вида человек в расшитой рубахе и в плисовых штанах, заправленных в начищенные до блеска ладные сапоги бутылками. Вместе с ним вывалилась небольшая — человек в десять, группа цыган, выводившая хрипловатыми от усталости голосами какую-то залихватскую песню.

При появлении этого персонажа публика в ресторане оживилась, но шум в то же время несколько поутих. Все уставились на странного человека.

«Старец, старец…» — послышалось из разных углов ресторана в наступившей тишине, прерываемой нестройными голосами цыган.

Распутин, видимо привыкший ко всеобщему вниманию, остановился и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, как мог приосанился, выставив себя на всеобщее обозрение. Борштейн, впрочем, на Распутина особо не смотрел — был занят своими невеселыми мыслями, а вот его собеседник, напротив, разглядывал «старца» с интересом. Посмотреть, надо сказать, было на что — фигура колоритная: высокого роста худой мужик со спутанными волосами; темная неопрятная борода, сквозь которую был виден полуоткрытый рот с гнилыми зубами, оттеняла бледное, как полотно, лицо с набухшими веками и красными глазами. Особого «гипнотического» взгляда, о котором много писали и говорили, Николай Иванович не заметил, но что-то особенное в его не слишком-то симпатичном облике, несомненно, было.

Старец с полминуты водил по ресторанному залу мутным взором, потом размашисто перекрестил пространство и в сопровождении поющих цыган пошел, ни на кого не глядя и слегка покачиваясь, наискосок через зал в сторону открытой веранды.

Проходя мимо столика, за которым сидели Борштейн с Николаем Ивановичем, Распутин вдруг остановился, да так резко, что кое-кто из приплясывающих цыган чуть не наступил ему на пятки. Старец медленно повернул голову, но на внимательно разглядывающего его Арбитра даже не посмотрел, а вперил колючий взгляд в его отворачивающегося собеседника.

— Вот он где, бес-то спрятался, — показывая пожелтевшим, с длинным ногтем пальцем на Борштейна, произнес «Божий человек».

Натан Лазаревич при этих словах вздрогнул, как от удара, съежился и, опустив взгляд, втянул голову в плечи. Цыгане перестали петь; сидевшие за соседними столиками посетители, услышавшие слова Распутина, с любопытством уставились на Борштейна.

— Что глаза прячешь?.. — продолжал Распутин. — Ты меня, мил человек, не бойся… Это не ты боишься… Это бес в тебе меня боится… — Старец усмехнулся, ощерив коричневые зубы. — Ты ко мне приходи… Выгоню беса-то… Дурных людей не слушай… — добавил Распутин, недобро глянув на наблюдавшего за этой сценой Арбитра.

Натан Лазаревич, сжавшись еще больше, забормотал в ответ что-то нечленораздельное, но Старец его уже не слушал; он махнул рукой цыганам, которые тут же затянули новую песню, и пошел своей дорогой.

Спустя несколько дней Борштейн-младший телефонировал в «Асторию», где остановился назвавшийся Арбитром человек. Дело было сделано. Дождавшись обеденного часа, Натан Лазаревич вышел из здания банка, прогулялся по Невскому, свернул на Малую Морскую и неторопливой походкой направился в сторону Александровского садика.

А на столичных улицах творилось бог знает что! Позавчера случилось то, что должно было случиться: император зачитал с балкона Зимнего дворца манифест о начале войны. И вот уже третий день подряд столицу лихорадило от патриотической истерии. На Дворцовой собралось огромное количество народа; многие с флагами и плакатами в поддержку «справедливой войны». На Невском проспекте воодушевленные лица; у Казанского собора — манифестация. Но это на Невском, а чуть в стороне от главного проспекта царила совсем другая атмосфера. Восторженных лиц заметно не было, и патриотических лозунгов никто не выкрикивал. Оказавшиеся здесь обыватели пугливо озирались и спешили поскорее вернуться домой, а по опустевшим петербургским улицам двигались небольшие группы мужчин в пиджаках, дворницких фартуках и рабочих тужурках. С остекленевшими глазами и тяжелой хмельной поступью, размахивая баграми, кольями, а кое-кто и прихваченным из дома топором, они шли нестройными рядами прямо по мостовой, орали невразумительные угрозы в адрес «немцев», потрясая при этом иконами. Хозяева магазинов и лавочек, кто посообразительнее, заблаговременно позакрывали торговлю, остальные, бросив свои заведения, попрятались кто куда. Завидя еще целые витрины какого-нибудь магазина, мастерской или конторы, «патриоты» всей толпой кидались туда, круша и ломая все внутри, с воплями «Не давать спуску немчуре!». Впрочем, на деле они даже не пытались выяснить подданство владельцев. Ни полиции, ни жандармов