Книга Реальная жизнь - Имоджен Кримп

родилась. Там мы встретились. Вот она туда и вернулась.

– А-а.

Получив наконец кое-какие факты, я стала понимать еще меньше, чем когда не знала совсем ничего. Нью-Йорк для меня перестал существовать – выходит, она незримо присутствовала во всех его рассказах. Я лелеяла смутные мечты, что в следующий раз он возьмет меня туда с собой, но теперь расхотела.

– Ты с ней видишься, когда бываешь там? – поинтересовалась я. За один этот месяц он летал в Нью-Йорк трижды.

– Иногда.

С деланым равнодушием я спросила:

– Надеешься еще помириться?

– Да нет, дело не в этом. Тут скорее другое. Вот есть у тебя какие-то планы, и ты знаешь, ну или воображаешь себе, что вся твоя жизнь движется в одну сторону, а она раз – и пошла в другую. Да ты вряд ли поймешь, – добавил он. – Ты еще слишком молода.

На мгновение я ощутила такую острую, добела раскаленную ревность, словно мне горячую иголку под кожу загнали. В этот миг я его ненавидела.

– Ну, я ведь не вчера родилась, – проговорила я, а сама подумала: ну и к черту ее, клином на ней свет не сошелся.

– Неужели? Я и забыл, какая ты у меня умудренная. И что же ты вынесла из своего богатого жизненного опыта?

Я задумалась. Удивительно, как непредсказуем бывает переход от вожделения к презрению. Считаешь, что человек тебе нравится, сидишь с ним целый вечер – многозначительные взгляды, откровенные разговоры, – сладостная игра, в которую играешь с упоением. Но как же редко она приводит к физическому наслаждению! Бывает, он тебя целует, и ты уже понимаешь: ничего хорошего из этого не выйдет, – но все равно доводишь дело до конца. Несмотря на то, что он тебя уже совершенно не привлекает, несмотря на то, как он выглядит у себя дома при включенном свете. Почему? Да, наверное, просто неловко встать и уйти. Следуешь сценарию, и все в конце концов становится слишком реальным. Остаются только тела. У меня не было никаких длительных отношений с тех пор, как я переехала в Лондон. Надоело ломать комедию.

– Ну, например, я поняла, что выбирать партнера исключительно исходя из его физической привлекательности – весьма эффективный метод, – сказала я.

– Сочту за комплимент.

– А ты?

Макс на мгновение задумался.

– Наверное, я понял, что такое настоящая боль.

Но он сказал это со смехом, словно подтрунивал над кем-то, и затащил меня на себя.

– Ну, хватит разговоров, – сказал он.

* * *

Следующим вечером у меня было занятие с Анджелой. Я разучивала арию Русалки, которую хотела добавить в свой репертуар для прослушиваний. Русалка влюблена в принца, но он человек. Ради него она готова принести в жертву все – бессмертие, голос, – лишь бы тоже стать человеком и уподобиться ему, хотя они и слова друг другу не сказали. Красивая ария – в ней и томление, и смятение. Русалка обращается к Луне. Просит рассказать принцу, как она его любит.

Последняя фраза в моем исполнении Анджелу не устроила.

– Высокую ноту ты взяла прекрасно, – сказала она. – Но си-бемоль – это еще не конец строки, правда же? Пропой ее до конца, Анна, не бросай.

Я пропела еще раз, пытаясь увидеть дыхание, воображая, как оно раскручивается, разворачивается передо мной.

– Так-то лучше, – сказала Анджела. – Не думай, что высокие ноты споешь – и готово. Мы же и о выразительности должны заботиться, верно? О том, какую историю хотим поведать зрителю, а не о том, насколько виртуозно ты берешь высокие ноты – хотя и об этом, конечно, тоже забывать нельзя. Теперь вот что: ты заметила, как на си-бемоль выдвигаешь вперед подбородок? Давай попробуем еще разок, но теперь смотри в зеркало. И положи на подбородок палец, чтобы чувствовать, как он движется.

Анджела не позволяла мне халтурить. Заставляла повторять одно и то же снова и снова, строго и серьезно, пока в конце концов, к моему изумлению, не расплывалась в улыбке: «Да, вот так, вот оно, именно так!» – и я ног под собой не чуяла от радости. Мне нравились наши с ней занятия, нравилось чувство, будто меня разбирают на кусочки и собирают заново, лучше и краше. Она помогала мне разобраться в том, что я слышала у других исполнителей, понять то, о чем я не хотела у них спрашивать, боясь показаться глупой. Да, говорила она мне, хорошо, что на прослушивание к Майклу ты пришла в одежде, которая прикрывает локти и колени, – вкусы у него весьма старомодные, и вообще женщин он недолюбливает, так что да, лучше перестраховаться. Нет, разумеется, ты можешь написать в заявке на Мартиньяргский фестиваль, что я тебя рекомендую, хотя мы только недавно начали с тобой работать, и не слушай, что говорит Бет, она врет, и врет нарочно – пытается сбить тебя с толку. Считай это комплиментом. Она видит в тебе угрозу.

Я пропела ту же фразу еще раз, прижав палец к подбородку.

– Видишь, насколько звучание изменилось? – сказала Анджела. – Гораздо свободнее. Вот так и отрабатывай. Для надежности пока что придерживай подбородок. Это просто привычка. От нее можно избавиться.

На этом она меня отпустила, и я стала надевать пальто.

– Кстати о дурных привычках, – сказала она, – как там твой джаз?

Анджела относилась к джазу крайне пренебрежительно. Когда я пела по-английски, она с ликованием набрасывалась на каждое слово, которое я произносила даже с легким намеком на пропуск «Т» или американский акцент.

– Вот видишь? – говорила она. – Это все твой джаз!

– Не так уж много я его и пою, – ответила я. – Пару раз в неделю. Все в порядке, я держу руку на пульсе.

– Это только если ты поешь с правильной техникой, а не мурлычешь в микрофон. Вот возьму и нагряну с проверкой: зайду как-нибудь без предупреждения и сама послушаю. Может, заодно твоего кавалера повидаю.

Макс Анджелу очень занимал: она постоянно спрашивала, как развиваются наши отношения. А я только рада была о нем поговорить. С Лори это было трудно, потому что ее интересовало только плохое. Негатив она просто обожала. Мы могли целый вечер во всех подробностях обсуждать, почему он не говорит о жене – ты хочешь сказать, о бывшей жене, поправляла я; ну нет, по закону она никакая не бывшая, возражала Лори, – или почему он не ответил на последнее мое сообщение. И хотя эти разговоры меня увлекали, после них я чувствовала себя жалкой. Я говорила: «Я тебе рассказываю только плохое, потому что чужое счастье – это очень скучно». И она отвечала: «Да-да, конечно, еще не хватало о хорошем, пожалей меня». Если только