Книга Утерянная Книга В. - Анна Соломон

Так и есть, думает Лили. Шапка ведь тоже была особенной. Такой краеугольный камень в их с Адамом истории, часть чудны́х «смотрин» в баре, случая, который совсем не вяжется с тем, что оба они разумные, приятные и добрые люди. Вообще-то после такого начала пройти путь, что они прошли, – победа. И не просто пройти, а успешно… ну, вроде как. Только сейчас, на кухне у Кайлы, Лили увидела связь между вечером в баре и смотринами из рассказов про Пурим, не говоря уже о том, насколько она, Адам и Вира вписываются в свои роли. Так странно и в то же время так очевидно – как они раньше не замечали? Лили – вовсе не Ева. Она всегда была и остается Эсфирью, в своей шапке, такой же простой, как лента в волосах Эсфири. Второй женой.

– Точно, особенными, – повторяет Лили. – Впрочем, не стоит тратить на это много времени. Моя мама раньше просто доставала какой-нибудь шарф из «карнавальной» корзинки, и готово – я уже Эсфирь!

Она хватает бокал и делает глоток, только чтобы прекратить болтать. Она ненавидит слово «особенный». Еще подумают, что Лили неблагодарная, а это не так. Она очень благодарна Кайле и совсем не хочет ее обидеть, а хочет (очень!) пошить еще, и чтобы Кайла помогала. Лили делает еще глоток вина и исправляется:

– Я только хочу сказать, что очень ценю все, что ты сделала, и не хочу тебя напрягать, но ты, конечно, права, надо сделать что-то особенное…

Кайла отошла с миской к раковине. Только теперь Лили становится ясно: воду сливают, а морковь остается свежей на вкус, как будто ее только что выкопали. Все гениальное просто. Где Кайла этому научилась? Если бы мать Лили не увлекалась так сильно еврейскими праздниками, может, и Лили тоже знала бы, как сохранить морковку свежей?..

Кто-то показывает Лили на поднос с сыром, она запихивает в рот кусок бри толщиной с дюйм, и ее озаряет, что мама (насколько Лили известно) за всю жизнь сделала своими руками всего одну вещь – вышивку с надписью «Чистый дом – признак пустой жизни». Вычитала ее в своей любимой колонке с советами из феминистского журнала. А может, и не вышила, а попросила кого-нибудь за деньги. Что было бы смешно, этакая самоирония; над женщиной, которая вышивала надпись за деньги, мама точно не стала бы шутить. Так или иначе, вышивка появилась у них дома сразу после того, как ушел отец, и висела на двери в ванной, так что попадалась на глаза всякий раз, когда идешь в туалет. То есть Лили (ей тогда было почти восемь, и она жила с матерью еще лет десять) читала эту надпись тысячи раз.

Лили пробует ту штуку, что похожа на маринованную капусту брокколи. Оказывается, это и есть маринованная брокколи, очень вкусная. Пробует ее с крекером, потом – с крекером и с сыром и вдруг ловит себя на том, что глазеет на зад Кайлы, которая несет детям гениально сохраненную морковь. Задница, конечно, не идеал, то ли дело волосы или скулы, думает Лили. Можно даже сказать – так себе, пышной или накачанной не назовешь, и джинсы Кайлы (и не свободные, и не в обтяжку) вид не улучшают. Но что-то в ее походке, легкой и в то же время твердой, в уверенности, что она все делает правильно, в нужном месте и в нужное время, придает ей какую-то святость. Лили наблюдает за Кайлой, пока та не уходит. Как это удается Кайле, нужно ли такой родиться или можно научиться этому, как шитью, например? И сможет ли научиться Лили пусть не святости, а хотя бы капельке грациозности? Вдруг это не так уж трудно? Просто надо решить, скажем, измениться, перестать быть вечно недовольной, покончить с маминым голосом в голове или с подругами и их двойным стандартами? Может, ей нужно то, что у нее уже есть?

Кайла возвращается, вытирая о передник руки так небрежно, что Лили хочется плакать. Она тоже купит себе передник. Выпустит на свободу свою внутреннюю Эсфирь. Ну и пусть она – конец истории, вторая, добродетельная жена. Лили сорок шесть. Поздновато верить, что она может стать какой-то другой, какой еще не стала. Она не писательница, не певица и не автор песен, не изменница. Просто вторая жена, мать и домохозяйка, по собственному выбору. Если у нее плохо получается, значит, придется подучиться. Хоть она и не Эсфирь в точности (та спасла свой народ; а Лили кого спасать?), но будет ею по духу. Главной героиней. Второй царицей, что надолго осталась на троне. С природной красотой, пусть без особой сексуальности. Добродетельной женой, пусть без особой загадки.

Счастливой улыбающейся женщиной в гостях у новой подруги.

* * *

Все обедают, а потом детям раздают шоколадные пирожные и снова отправляют в игровую комнату, отодвигают стол и включают им музыку. Дети, как по волшебству, начинают танцевать. Женщин угощают мини-пирожными. Лили ест четвертое, когда к ней подходит женщина с сияющим румянцем на лице.

– Я Джейс, – говорит она, протягивая руку.

Лили пожимает руку. Ее одолевают вопросы («Живешь на природе?», «Откуда такой румянец?»). Лучше уж промолчать.

– Кажется, ваша старшая дочка ходит в театральный кружок с моим сыном, – продолжает Джейс. – Хадсон. Говорит, они дружат.

Так и не получив ответа, Джейс добавляет:

– Рыженький такой.

– Ой! – восклицает Лили. – Да!

Она заливается краской, догадавшись, что Хадсон не иначе как сын рыболова Хэла с рыжей бородой и сильными руками, а значит, Джейс – не кто иная, как жена рыболова Хэла. Лили глотает пирожное и произносит со всей небрежностью, на какую способна:

– По-моему, я как-то раз видела вашего мужа. Когда детей забирали. Напомните, как его зовут?

– Хэл. Да, сына почти всегда он забирает. Он рыбак, рано заканчивает.

Лили смеется:

– Рыбак? Серьезно?

– Ну да. – Джейс тоже хихикает. – Вы не подумайте, он не из рыбацкой деревни. Вырос в Ларчмонте. Ну, а потом на Уолл-стрит грянул кризис, и он занялся тунцом. Ха-ха!

Джейс продолжает болтать, как будто сама не понимает, как ей повезло. До чего она тоненькая, бедра в обтягивающих джинсах едва ли толще, чем руки у Лили. Лили непроизвольно представляет, как Джейс и Хэл занимаются сексом.

Джейс говорит:

– Может, нам как-нибудь вместе забрать детей? Ваш муж сможет пораньше уйти с работы? Я юрист, но порой могу позволить себе гибкий график, вот как сегодня… И поедим пиццу все вместе? Там недалеко есть приятное местечко…

Лили кивает, про себя отмечая: «Никогда». «Лучше про стирку думай, – внушает она себе, потому что непристойные мысли так и лезут в голову. – Думай про стирку, а вечером дождись, когда дети уснут, и приготовь Адаму вкусный ужин». Джейс (юрист! ножки как спички, да еще и находит время на детские праздники) все еще рассказывает про пиццерию, но Лили уже вспоминает, что есть дома из продуктов. «Приготовь настоящий ужин, надень красивое белье и все, что чувствуешь к Хэлу, вложи в секс с мужем! Трахни его!»

В прошлый четверг приходила Рут и рассказала, как от ее подруги ушел муж семидесяти трех лет, потому что та перестала с ним заниматься сексом. Рут произнесла это непринужденно; так она говорила обо всем, что могло шокировать. Как будто хвасталась своей невозмутимостью. «Жестоко», – сказала Лили. Но мать парировала: «Ну, это ведь часть сделки?» Лили не нашла, что ответить. После того как она отказалась от работы в Гринелл, они с Адамом тоже как бы заключили договор. Он зарабатывает деньги, а Лили занимается домом, по крайней мере пока дети учатся. Честно и зрело. Без лишних страстей. Они – белая, гетеросексуальная, а значит, привилегированная пара. Всегда старались оставаться достойными людьми. Секс не обсуждался ни тогда, ни потом. Сделать его частью договора… что же это будет? В лучшем случае рабство какое-то. В худшем – проституция. И все же Лили знает – мама права. Знает, что Лили с Адамом занимаются этим чаще, чем большинство ее подруг. (Раз в неделю? Кажется, да.) Причем этого недостаточно, и не по меркам журнала «Космополитен», а по собственным меркам Лили. Ей не хватает в жизни страсти.