Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

Тот же вопрос, такой же внимательный взгляд. Объяснился.

– Вообще у нас приемный день завтра, но, возможно, Сергей Иванович тебя примет. Он будет после обеда, ближе к вечеру…

С некоторым облегчением вышел я из здания райкома партии: роковой момент отодвигался, а каким он может быть – неизвестно. Примет ли мою сторону партийный начальник, или наоборот: гадай не гадай – не угадаешь. По праву – мое светит, но не так просто отстоять это право…

Становилось жарко, и я направился к Виктору. С кем, как ни с ним, надо было поделиться всем тем, что произошло за недолгое время от того дня, как мы встречались последний раз. Кому, как не ему, я был обязан и той силе, что имел, и той ловкости, и той возможности постоять за себя и за других? Да и духовно крепчал я в том же створе.

– Витенька в городе, документы сдает в институт, – ласково сообщила тетя Римма. – А ты заходи, заходи, небось голоден, как всегда…

Голоден ни голоден, а от вкусного супа, который мастерски готовила тетя Римма, отказываться не стоило.

За чаем и рассказал я ей про свои заботы, умолчав и о приключениях в городе, чтобы не наводить на лишние думы о Викторе и о сердечной своей горести.

– Правильно, Леня, – поддержала тетя Римма мои устремления, – добивайся своего. Ты способный, учись. Нет таких законов, чтобы не пускали учиться, про отца скажи. – Лицо ее помрачнело, глаза потемнели. Понял я, что задела она нечаянно свою давнюю боль-скорбь по погибшему мужу…

Вышел я сытым, спокойным и бодрым, несмотря на подкатившую жару, и неторопливо потянулся к Павлу Евгеньевичу – вдруг дома!

Несколько улиц и переулков миновал я тихим шагом, с затаенным сердцем и остановился у знакомого дома, пригляделся, прислушался: тихо, слепо. Постучал в калитку. В соседней ограде затявкала собака. На ослепленное палящим солнцем крыльцо вышел худой, в майке, мужик с папиросой в углу рта.

– Тебе кого? – грубовато спросил он.

Я объяснил.

– Нету их. Уехали на все лето в Покровку, что на Иртыше, к каким-то друзьям. Упросили меня глядеть…

Ясно. Печально. Развернулся я и пошел в центр, в райком, так же неспеша, не тревожась, стараясь настроить себя на удачу.

Опять пустота, тишина, стук печатающей машинки. Секретарша, взглянув на, меня, велела подождать, а сама шмыгнула за дверь.

Заробел я чуток. Одно дело сельсовет, Хрипатый, хотя и занудный, но свой. Другое – высокое партийное начальство.

– Заходи, – вынырнув из кабинета, кивнула на дверь секретарша. Кинул я взгляд на свои растоптанные сапоги, притаил дыхание и как в ту кадку с водой. Огромный кабинет, огромный стол, большой человек с тяжелой седеющей головой. Вмиг окинул меня цепким взглядом, ответил на приветствие и жестом руки пригласил к столу, на стул.

– Слушаю внимательно. – Он отодвинул от себя какие-то бумаги и откинулся в кресле.

Я назвал себя, как учил Ван Ваныч, и начал говорить про погибшего отца, про работу в колхозе, про желание учиться…

– Какая успеваемость? – спросил секретарь.

– Имею Похвальную грамоту за семь классов. – И тут угадал с советом Ван Ваныч: прихватил я с собой и свидетельство об окончании неполной средней школы, и «Похвальную грамоту» положил на край стола.

Секретарь даже не взял их в руки, лишь мельком глянул и кивнул.

– Почему же год пропустил?

Вот оно: сейчас все и решится! Утаить? Хрипатый все равно доложит, очернит – хуже будет.

– Исключали из школы, – обреченно, как выронил я.

– Даже так? – удивился секретарь. – За что же?

И пришлось поднимать давнее, пересказывать не желаемое. Все время, пока я говорил упавшим голосом, партийный начальник внимательно следил за мной, даже не отвлекаясь на звонки.

– Что же тогда не пришел к нам или в райком комсомола? – По ровному голосу, все такому же спокойному взгляду, я понял, что человек этот не чета Хрипатому, и ответил честно:

– Не знал, что так надо, и не верил.

Легкая тень промелькнула в глазах секретаря.

– Не знал – одно, а не верил – другое. Партии нужно верить без всяких сомнений, самозабвенно. В рядах ее, как и вообще в народе, не мало еще недоброжелателей, случайных людей, и мы освобождаемся и будем освобождаться от них. А ты молод, не лишен способностей, и без партии дорога на большие дела будет тебе закрыта…

Говорил он, а я вял душой. Опять эта агитация, опять казенное словоизлияние.

– Я переговорю с Ильёй Лаврентьевичем. Будет тебе справка…

Даже кабинет посветлел, как я обрадовался обещанию, такой начальник и такой человек, хотя и подсохший на партийных установках, не должен обмануть.

Не вышел, выскочил я на высокое крыльцо, и едва не слетел с него, разогнавшись.

Ослепляющий свет. Жар. Пыль… В такое время идти до деревни, хотя и лесами, не очень приятно. Прикинул я это и двинулся к дому Веры Кочергиной, хотя и знал, что она еще на работе.

Вынырнул из зелени палисадника дом Нины, и память высветила те вечера, что я проводил с ней, ясно, тепло… И подумалось: не повернись судьба в иную сторону – зашел бы. Представил, как бы она встретила, и даже стыдом меня обнесло. И сразу Катюха вспомнилась, та, что была со мной на охоте: близкая, сердечная, милая… Тот момент, когда она, дрожа всем телом, льнула ко мне и с захлебом шептала в ухо: «Хочу быть твоей…» И я, горячея от близости юной девушки, боясь потерять голову, тихонько ее оттискивал и тоже шептал, чтоб косачи не заслышали: «Ты что, Катерина, ты что – мы же не взрослые, вырастем, поженимся тогда…» И тень от высокого забора упала на меня, и показалось, что она прикрыла не только лицо, но и душу… Катюха, Катюха, как же так? Как ты не могла понять подонков? Как соблазнилась на посулы? Как доверилась?.. Вопросы, вопросы, и все с мукой, и все безответные: нет на это ответов ни у разума, ни у совести, хотя то и другое удерживало меня от мерзкого поступка. Давно, еще на первом покосе, и позже, много раз, в отношениях с Катюхой я мог перейти ту черту, ту вольность, после которых человек опускается в похоти до скотства. Да мало ли было моментов. И пусть я даже не думал об этом, боялся этих мыслей, боялся лишний раз поцеловаться, особо чувствуя и силу плотского угара, и его охват, и старался вовремя гасить обжигающий пыл, осознавая и то, что Катюха еще подросток и пользоваться ее доверчивостью, легкомыслием – подло, и то, что не по тем понятиям надо мерить свою жизнь, не тому учили меня близкие люди… Сек я сам себя, но не казнил, не жалел, что не сделал пакости, наоборот: теплело на сердце от мыслей, что не поселил в своей душе черноту с занозой раскаянья, которые, возможно, пришлось бы носить всю жизнь…

С трудом отогнал я тяжкие мысли, вбегая в знакомую ограду, на крыльцо. Насели на меня Толик со Светкой, охватили шею в обруч: Толик – спереди, Светка – со спины, заметно подросшие. Года не прошло, а подтянулись, и пошла у нас потеха, ребячество, и за этими радостными играми и застала нас Вера. И она похорошела, немного поправилась, притушила худобу, так портившую ее фигуру.