Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

* * *

Подпирал август, и я решил снова съездить в город, разузнать о экзаменах. В приемный день я пошел в сельсовет к Хрипатому за справкой о местожительстве, необходимой при поступлении в любое учебное заведение, и заметил тетку Дарью, Катюхину мать, идущую мне навстречу уже из сельсовета. Дрогнуло сердце, зыркнул я глазами: куда бы нырнуть, чтобы не встретиться, и как специально – ни переулка, ни пустыря, ни распахнутой ограды. Поздоровался, приостановился, не узнав прежней, шутливо-озорной тетки, и она приостановилась, подняв глаза, опущенные в раздумье, слабо повела откинутой рукой:

– Ты в совет?

Я кивнул.

– Чего?

– За справкой. В город собираюсь, учиться.

– Злой Хрипатый. Я тоже за справкой ходила. Хочу перебраться к сестре, в Иртышский район…

Я молчал, отводя взгляд от ее прищуренных глаз.

– Туда я Катеньку отвезла. Не жить же нам в раздельности.

– Насовсем, что ли? – осиливая тугой комок горечи, поднявшийся к горлу, вымолвил я.

– А как? Тут теперь житья не дадут. – Тетка Дарья вдруг съежилась. Крутые ее плечи дрогнули, лицо сморщилось, быстрые капельки слез побежали по щекам. И такая жалость тиснула сердце, что в носу засвербело, и я едва не посунулся к разрыдавшейся женщине, чтобы как-то ее утешить. Слов для этого у меня не находилось, да и вряд ли бы нашлось – слишком велика была разница в возрасте и в жизненном опыте.

– Не плачьте, – только и вымолвил я с сердечным проникновением и тихо пошел дальше, и возможно иных слов и не ждала от меня тетка Дарья, как-то быстро вскинула голову и тоже заторопилась не оглядываясь.

Лиза не Лиза сидела за столом в приемной: коса завитая в баранку на затылке, высоко, чопорно; лицо хотя и юное, но с каким-то едва уловимым налетом взрослости; грудастая, большая и крепкая, она выглядела явно старше своих семнадцати лет. Почти ровесница мне, всего-то на три месяца постарше, а возьми же – интеллигентная дама и все тут.

Не надолго потеплели ее глаза, как я объявился у порога, и тут же задернулись немотой официальности.

– Там? – поздоровавшись, кивнул я на кабинет председателя.

Лиза молча поднялась, высокая, на крепких ногах, и шагнула к широким дверям.

Я остановился, окидывая взглядом большой, заваленный бумагами стол, ничуть не тревожась.

– Заходи, – выскользнув из-за двери, махнула рукой Лиза.

Хрипатый сидел за огромным, по нашим понятиям, столом, спиной в угол, вскинул голову в зализанных волосах с тупым и коротким подбородком и, не ответив на мое приветствие, буркнул:

– Чего тебе?

По его интонации, вопросу, я понял, что не даст он мне никакой справки, и сердце как упало. Стараясь держать крепость в голосе, я стал объяснять причину прихода. Маленькие, почти бесцветные глаза сельского главы и партийного секретаря будто ощупывали меня, так едко давил его взгляд.

– Ясно, – Хрипатый махнул рукой, – дальше можешь не объяснять. Не дам я тебе справку. Если всех начнем отпускать, кто будет в колхозе работать? Хлеб выращивать, коров доить, скот пасти, старики?..

Слушал я его, и слабая надежда на добрый исход, где-то еще таившаяся до этого в глубине сознания, уходила.

Глаза Хрипатого, вроде выцветшие, вдруг потемнели, расширились слегка раскосые еще больше закосили. Глаза не человека – волка, и даже холодок тронул мою хребтину.

– Не имеете права не пускать учиться, – все же не падал я духом.

– Тебе предлагали учиться – ты кочевряжился, а право у нас у всех одно – строить коммунизм, и мы не остановимся ни перед чем, чтобы достичь этой цели…

И тут, как оборвалось у меня что-то в душе, зауросило, попер и я нахрапом:

– Своих в ФЗУ отправляйте, как подрастут, а строить коммунизм скорее цель, чем право. И право учиться законом дано.

– Ишь ты, законник! – вовсе выпучил глаза Хрипатый. – Ты у меня будешь законы искать на скотоферме, в навозной яме!..

Что было жечь душу. Повернулся я и хлопнул дверью, не забыв кинуть Лизе:

– Неплохо устроилась: чисто, сытно и, поди, еще щупают.

Покраснела моя школьная завлетка, а теперь милашка друга, но смолчала, а я, не останавливаясь, махнул на выход.

Куда идти? Кому что сказать? Где искать справедливость? Закусил удила Хрипатый – никакими судьбами его не стронуть. Да и что ему чужие судьбы? Поди, ни одну сломал в армейском политотделе? Из-за деда, что ли, так он меня ненавидит, или все люди для него ничто, солома, навоз? Вон и тетке Дарье не посочувствовал. Небось припомнил, как она его отринула, выбрав моего деда… Думалось горько, а ноги несли к Ван Ванычу, в школу. Кто-кто, а он-то посоветует, как быть в таком случае. Понимал он подоплеку прав бесправного человека, видел многое глубже других, да и партийную систему знал. К тому же Хрипатый с ним считался: не так просто подмять заслуженного учителя и тоже партийного. Даже тот случай с потерей портфеля не стал использовать козырно…

– Раз Илья Лаврентьевич уперся, – хмурил брови Ван Ваныч, – сдвинуть его невозможно. Только начальство он слушает, а начальство его в райцентре. Сходи на прием в райком партии. К первому не лезь – не примет или отправит в общий отдел. Погонец не шибко посчитается с заведующим отдела – он сам в партактиве, а вот второй секретарь – Свитков, мужик внимательный. К нему и попробуй попасть…

Долго еще разъяснял Ван Ваныч азы поведения: куда идти, что и как говорить, как держаться, что взять с собой…

Ушел я от него несколько успокоенный, почти уверенный в успехе.

2

Ранним утром я направился в Иконниково, а за Агапкиной рощей заметил Урмана, бегающего вдоль дороги по мелколесью. Пришлось прогонять пса домой. С неохотой, с повторными возвратами уходил он в деревню, а мне была приятна собачья преданность: вот бы так люди относились друг к другу…

Трехэтажное здание с красным флагом на высоком фасаде, новое с широким крыльцом в двух колоннах, стояло в центре села, чуть поодаль от того места, где когда-то возвышалась искристыми куполами главная волостная церковь. Подходить-то к нему было робостно, не то что оказаться внутри, перед парадной лестницей. Тихо. Безлюдно. Поднялся я на второй этаж, прислушался: за какой-то дверью что-то мягко постукивало. Остановился, погадал: что это могло быть? И чуть не получил дверью в лоб – распахнулась она резко, а за ней женщина с бумагами в руках.

– Вам кого? – спросила она настороженно.

– К Свиткову мне.

– Это третий этаж, приемная…

Медленно, ощущая сапогами мягкость широкой тканевой дорожки, поднялся я выше, и, наконец, понял, что за стукоток слышался там, внизу: в распахнутую дверь приемной видно было большой стол с телефонами, за которым сидела миловидная женщина и что-то печатала на пишущей машинке.