Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Я боялся, но еще больше боялся письменных сообщений на эту тему. Вместе с тем я боялся, что Женя сама прервет связь. Я хотел знать о боях в крольчатнике.

— Когда нашим там в первые дни наподдали, отец напился до чертиков, опрокинул стол, кричал как резаный! Мы, мол, сейчас пойдем и голыми руками будем защищать новую континентальную демократию и свободу! Русские, долой из Венгрии! «Тише, тише», — шептала мама. Она по-прежнему жила с оглядкой на соседей. А мне было все нипочем! Я на всех плевала. Мне было просто стыдно за отца. Он ведь никуда не собирался идти по-настоящему. И никуда бы не пошел ни за какие коврижки или мировую славу. Еле-еле всей семьей укладывали разбушевавшегося демократа. То, что я рассказываю, тебе интересно? — спросила Женя. — Эренбург все предвидел, абсолютно все, и это меня убивало. Он сразу просек характер отца. Просто страшно делается, как бывает догадлив писатель. С похвалой на устах восставшим борцам за свободу отец быстро засыпал. Такие пьяные протуберанцы случались не раз и не два. Что в нем все-таки подкупало — способность мгновенно отключаться, а не куролесить часами и бегать за водкой, как Додя Лифшиц и Митя Саратовский.

— Мне очень важно все, что ты говоришь, Женя, — раздельно посылал я ей слова сквозь треск разрядов. — Очень важно! Ты не представляешь, как важно и как нужно!

— Не хочется лишних проблем с Софьей Васильевной — то есть, на условном языке, — с советской властью. — Впрочем, все, что могло случиться дурного, уже случилось. Муж умер… Я больна, неизлечимо больна! Я даже не способна лишний раз съездить на кладбище. За могилой ухаживают подружки. Ну, что еще добавить? Помнишь Ниночку и Оленьку? Они каждый раз передают тебе привет.

Запашок околоточного происхождения

Могло случиться еще очень много дурного и с ней, и со мной, но лучше жить, не думая о вероятных неприятностях. Юрий Трифонов учил: надо жить так, будто спецслужб и подслушивающих устройств нет никаких. И нигде. Ничего нет. Оазис. Пальмы вокруг и холодный ручей. Так и жил.

— Через месяц, когда события приняли крутой оборот, отец уже отказывался защищать свободу на тротуарах Будапешта. Лозунг «Вперед, на танки!» был снят. Додя Лифшиц и Митя Саратовский пока с ним не соглашались. Теперь отец в одиночку рыдал над Россией, своей несчастной родиной. Он оплакивал русского человека, которого все обижают и никто не любит. Он давал клятву защитить русского человека и пойти на коварного врага с голыми руками. Я уже не могла смотреть на эти четвертинки и на его голые руки, которые мне когда-то очень нравились! Ты помнишь его руки? Несмотря на аристократизм, они были такими умелыми! Кого он только не костерил?! Сволочных ляхов, ненавистных венгров! Если нас подслушивают, то будут довольны таким проявлением гражданских чувств! «Я — русский патриот», — кричал он. «Мы тоже русские патриоты», — подпевали ему Додя Лифшиц и Митя Саратовский, которые все-таки изменили своим прежним лозунгам и присоединились к приятелю. Когда они уходили из крольчатника, он еще какое-то время продолжал бушевать. «И здесь, — вопил он, русофобы все захватили у меня!» Это словцо он подцепил, читая книжку о Чаадаеве. «Да, да, ужасные русофобы ограбили меня». Ну кто здесь, в Томске, все захватил и ограбил?! Конечно, евреи! Разумеется, евреи. Кто ж еще! Хитрые евреи проникли в его семью и захватили ее. О евреях в последнее время он распинался часами. И возвращался к ним постоянно! Вот каков оказался мой батюшка, герой Эренбурга. Впору и мне было кончить как Володя Сафонов. И его самого захватили евреи: тень перенесли на страницы книг! Но когда дело касалось литературы и Эренбурга, он от меня и от матери получал страшный отпор. Литература — это серьезно. Он загубил жизнь матери из-за литературы. Отпор был таков, что он мгновенно трезвел и начинал понимать, что забрел не в ту степь. Роль, которая только что казалась красивой и благородной, внезапно тускнела и приобретала черты, слишком хорошо известные из нашей отечественной истории. Они, эти черты, отдавали запашком околоточного происхождения. Околоток прямо пер из него. Нехорошо так говорить о мертвом, но это правда, и я не желаю, чтобы ты заблуждался ни на какой счет! При Эренбурге сто лет назад он, конечно, сдерживался, загнав свою юдофобию под лавку, но вот когда Илья Григорьевич не оценил его, да еще продолжил существование в «Оттепели», она, эта юдофобия, взбрыкнула и выхлестнула широкой рекой наружу. Он был юдофобом с детства. Околоток пропитал его поры. Околоток! Мать здесь ни при чем. Он ее любил. А бабушку ненавидел! Как он ненавидел бабушку! И скрывал! Я не могу объяснить ни тебе, ни себе, что его привлекло к матери с ее семитской внешностью. Она, как ты помнишь, была внучкой кантора. Отец многое любил и одновременно ненавидел. Так он любил и ненавидел Запад. Помнишь его речь в аудитории на дискуссии после знакомства с Пьером Саменом? В той самой аудитории, где мы с тобой просиживали чуть ли не каждый день? Между отцом и Володей Сафоновым можно было поставить абсолютный знак равенства. К сожалению, к великому сожалению. А Володя Мильков уехал в Москву и преподает в Литературном институте…

Я не понял, в чем состояла соль последней фразы о равенстве между ее отцом и Володей Сафоновым.

Монолог Жени внезапно оборвался. То ли она бросила трубку, то ли нас разъединили. Что у них, звукозаписывающей ленты не хватает? Или тогда уже начали применять специальную проволоку? Техника ведь не стоит на месте. Это мы с Женей стоим на том же самом месте у входа в Рощу, осыпанные мягким воздушным снегом, который перебивал запах околотка.

Яд

Мотив яда и его использования, очевидно, присутствовал в годы гражданской войны в Испании. Он развивался параллельно тому же мотиву в Советском Союзе. Он не изобретен ни Карковым-Кольцовым, ни Хемингуэем. Он, этот мотив, звучал явственно, и его слышали миллионы. Применение ядов осуждалось, но не скрывалось. Яды как бы легализировались и получали легитимность. К ним людей приучали. Они становились стержнем многих обвинений. К ядам, вероятнее всего, прибегали и в Испании. Но не исключено, что приведенный ниже эпизод — очередная советская выдумка, тем более что последствий, к счастью, не было, несмотря на весьма наивный способ борьбы с отравлением. Я обычно не цитирую и нигде не опираюсь на воспоминания воинов-интернационалистов, считая их высказывания недостоверными, хотя авторы упоминают о кое-каких фактах, имеющих значение. В целом же мемуары побывавших в Испании не отличаются глубиной и не содержат интересных и характерных эпизодов. Высказывания советников и переводчиков, как правило, поверхностны, односторонни, не информативны и составлены с оглядкой на цензуру. Они затемняют картину происшедшего. Но в данном случае я отойду от принятого правила, полагая, что мотив яда выплеснулся наружу не случайно. Есть какая-то незримая связь между беседой Каркова-Кольцова с Робертом Джорданом о яде и тем, что мы узнаем из воспоминаний военной переводчицы Зайцевой, работавшей в штабе Григория Михайловича Штерна — главного военного советника при интернациональных бригадах. Любопытно было бы узнать, есть ли что-либо о ядах во франкистской литературе, но она, увы, мне недоступна.

Зайцева о Штерне отзывается в высшей степени одобрительно, всячески подчеркивает его незаурядные человеческие качества и таланты руководителя боевыми операциями, что противоречит мнению маршала Жукова, который постоянно подчеркивал политкомиссарский уровень Штерна при планировании операций. Похоже, что здесь проявляется с несомненностью жуковская черта — стремление умалить достоинства других военачальников. Послужной список Штерна довольно убедительно свидетельствует, что он не всегда выполнял обязанности политкомиссара. Последняя его должность перед расстрелом не имела никакого отношения к Политуправлению РККА.