Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Куда неученому Рюмину справиться с настоящими крючками! Не в состоянии он с ними был тягаться! Оттого и попал вскоре под пулю, а крючки жили всласть еще десятки лет. А Чепцов виноват в смерти членов ЕАК не меньше Рюмина с Абакумовым, если не больше. Он был последней надеждой обреченных.

Волшебный уголок

После смерти Сафонова я получил от Жени письмо, где она опять припоминала детство. В юбилейную круглую дату — ей исполнилось пять лет! — отец подарил ей изящно сделанную игрушку: мечту любой малышки. Называлась мечта «Волшебный уголок». В комнате со стенами из папье-маше красовался крошечный буфет с застекленными дверцами, посередине стоял настоящий красного дерева стол, по бокам — четыре гнутых венских стула, сверху свисала лампа под розовым, с оборками, абажуром. И она зажигалась, если нажать беленькую кнопочку, подсоединенную к батарейке.

В комнате царствовала Дюймовочка. Она расставляла посуду, принимала гостей-куколок, до поры лежащих в специальной коробочке. Когда гости покидали гостеприимный приют, Дюймовочка отправлялась на прогулку или в магазин пополнить запасы провизии. Плетеная корзиночка ждала у двери. Часами отец играл с Женей, переставлял фигурки, зажигал лампу, голосом воспроизводил реплики гостей. Он получал от игры необычайное удовольствие. В нем сохранилось немало детского, дореволюционного, от дворянской, офицерской семьи. Лагерная действительность не разрушила душу, не надорвала дрожащую сердечную струну. Несмотря на хорошее знание теневых сторон жизни, он постоянно повторял:

— Я уважаю и люблю жизнь! Она заслуживает уважения! Даже наша жизнь — социалистическая. Нужно любить и уважать жизнь.

Когда-то, еще в сибирских Афинах, Женя сказала;

— Я уважаю жизнь. Я не пренебрегаю жизнью. Даже нашей, социалистической. Что остается делать простому, не отмеченному знаком судьбы человеку, как не уважать и любить жизнь?! В войну отец возвращался с ТЭМЗа, если мы с Наташкой еще не спали, укрывал поверх одеяла теплой безрукавкой и подсаживался на кровать, усыплял разными историями. Он вспоминал, как жил у лесника, ходил по ягоды, собирал грибы, купался в холодном ручье, обещал нам путешествие на загадочную Басандайку. Басандайку, которая, по легенде, когда-то принадлежала хану Басандаю, он очень любил, несмотря на то, что нынче ее заразили колорадским жуком. Там обкомовские дачи понастроили, а обкомовцев жук не берет. Выходили мы утром из дома вместе: я в школу, он на смену. Наташка завидовала: ты с отцом идешь — счастливая! Я сильно мерзла, глупо отвечала и была и впрямь счастлива. Он как-то умел делать людей счастливыми. Мама была счастлива, хотя видела его насквозь, как я поняла позднее. Однажды я принесла из школы Чарскую: старшие девчонки увлекались, а он объяснил, почему читать Чарскую не надо. Он даже о Чарской все знал. С ним ходить в люди — одно удовольствие. Сколько я узнала необычайного! В седьмом классе я прочитала «День второй». Уже после того как Володя Сафонов вошел в его нутро и превратился в часть живого реального Сафронова, я поняла, почему Эренбург выбрал отца в качестве гида. Лучшего и вообразить нельзя. Как-то мы отправились любоваться томскими наличниками. Ты обратил внимание, какие в Томске наличники?

Откровенно говоря, я наличники на окнах упустил. Наличники — художественная ценность, их скупают и коллекционируют иностранцы, связками вывозят за рубеж, но сами по себе наличники не производили на меня впечатления. Я оказался глух к звонкой и изощренной красоте, которая первым делом пленяла приезжих, в том числе и Эренбурга. В дореволюционном Киеве он наличников сроду не видел. И в Полтаве тоже. Там имелись другие прелести. Черт с ними, с наличниками, думал я. Лучше бы строили небоскребы и теплые ватерклозеты. От отсутствия теплых уборных я, привыкший к городским удобствам, очень страдал. Дворовые деревянные шалаши в замороженном Томске особенно отвратительны, с похабными надписями и рисунками, с пробитыми дырками в женские отделения для подглядывания.

— Никогда за столь короткий час я не узнавала о прикладном русском искусстве так много, как за воскресные прогулки с отцом по улицам Томска. Если бы не он, Эренбург и половины бы не увидел и не узнал. Отец умел делиться знаниями как никто. Он просто их разбрасывал налево и направо: беззаботный, как Крез.

Домашний репертуар

В одном из писем, перед самой кончиной, Женя с горечью возвратилась к давнему разговору нашему в Роще. Отец любил исполнять разные роли, тогда заметила она. Сафронов без них жить не мог, постепенно расширяя список действующих лиц. Кое-какие он исполнял с неприятным рвением. Гамлетом он был особенно отталкивающим. Еще он любил изображать Отелло. Эту роль он предпочитал остальным.

Я тут же позвонил в Томск и спросил по глупости, что она имела в виду? Где отец играл Гамлета и Отелло? В лагерном театре?

— В лагерных театрах не ставили ни «Гамлета», ни «Отелло». Там играли только «Аристократов» Погодина или скетчи из сборников, присланных в КВЧ. Сообразил?

Она отвечала немного раздраженно. Я еще не знал, что она тяжко больна.

— Господи! Да дома, дома он играл. Придет с завода иногда Гамлетом, иногда королем Лиром, а чаще Отелло. Мать ревновал, прости господи! Вот что я имела в виду. Я даже о мировых событиях узнавала по домашним скандалам, которые он превращал в спектакли. Помнишь при Хрущеве венгерское восстание? Помнишь, я тебе описывала его поведение и вопли?

Новый счет

Как не помнить конец 1956 года! Многих молодых ребят зацепила будапештская бойня. Впервые на улицу вышли вооруженные люди, чтобы раз и навсегда избавиться от советчины, от авашей и Ракоши. Впервые в Европе сбросили изваяние Сталина с пьедестала. Вождь лежал на брусчатке совершенно беспомощный, в мундире, с откатившейся напрочь головой. Жесткий народ — венгры! Они попытались установить, наконец, национальный строй. Разумеется, к бунтарям присоединились и хулиганье, и бывшие офицеры, и уголовники. Они присоединяются всегда и ко всему. Это пена, которая вскипает первой и первой выбрасывается на берег.

Хрущевский трон зашатался. Ракоши он забрал в Советский Союз и поселил где-то в Средней Азии, очевидно потому, что венгерский партайгеноссе насиделся в фашистских тюрьмах. Имре Надя продержали несколько лет в тюрьме и казнили. Власть удержал Янош Кадар, с искалеченными гебистами руками, и держал довольно долго. Мелкие трещинки избороздили социалистический фундамент, но постройка не рухнула. С уличных будапештских схваток начался новый счет времени.

Бои в крольчатнике между кроликами

— В Сибири живет масса венгров, бывших военнопленных Первой мировой. Помнишь Галку Петрову? Она теперь в Москве, вышла за философа Андрея Нуйкина. У нее отец венгр. Оттого она такая красивая.

Галка Петрова была действительно очень красивая, и красота ее была европейской, а не сибирской, скуластой и угловатой. Но был ли Галкин отец настоящим венгром, я до сих пор не знаю. Возможно, Женя ошибалась. Тогда ей было очень важно, чтобы Галкин отец оказался венгром. Только спустя много лет я понял причину.

— У нас в крольчатнике разгорелось свое венгерское восстание. Сражения пылали, как на площадях Будапешта. Взрывы снарядов, перестрелки, пожары. Были и побежденные, и победители, даже лилась кровь. Ты не боишься, что я тебе все это режу по телефону? Хочешь, я напишу в письме?