Книга Ведущий в погибель - Надежда Попова

От удара ладонью в грудь фон Вегерхоф отлетел к колонне, подпирающей темный потолок, кувыркнувшись на пол; Арвид остановился напротив, поведя плечами, и кивнул:

– Вот тут-то бы тебе и конец… Но это лишь одно падение; ничего не значит. Вставай. Я знаю, ты способен на большее. Я хочу увидеть, на что.

Курт шагнул вперед – безотчетно, непроизвольно, и фон Вегерхоф вскинул руку:

– Нет! – жестко велел он, поднявшись на ноги, и, встряхнув головой, повторил: – Нет. Не вмешивайся.

– Если он победит с твоей помощью, – не оборачиваясь, заметил Арвид, – он так никогда и не узнает, чего же сто́ит на самом деле… Итак, будем считать, Александер, что ничего не было, и начнем с начала.

– Будем, – согласился стриг, устремившись вперед.

Арвид уклонился легко, сделав лишь один шаг в сторону и ударив фон Вегерхофа локтем по затылку; тот вновь покатился на пол, на сей раз перевернувшись и вскочив на ноги одним не уловимым глазу движением, и стриг одобрительно кивнул:

– Уже чуть лучше… А теперь довольно игр.

Да.

Довольно игр.

Жизнь – не игра, не доска из двух цветов.

Два цвета – два пути; всегда в этой жизни есть выбор лишь из двух путей. К свету или тьме. Избавлению или погибели. Согласию или отрицанию. «Est est non non quod autem his abundantius est a malo est»[200].

Жизнь – игра.

Сумрак – время выбора. Рубеж избавления и гибели – стезя к освобождению. Грань между признанием и отрицанием – постижение. Есть просторная тропа меж двух путей. Кто не сумел понять это – обречен. Ты обречен.

Ты слаб. Ты так и не сделал выбора, так и не обрел свободы, не постиг себя самого. Теперь – поздно. Ты обречен.

Я выбрал давно. Обрел освобождение, не надеясь на него. Постижение собственной сути пришло из глубин себя.

Ты обречен. У тебя недостанет сил спорить с Судьбой. У тебя недостанет сил. Ты словно высохший лист на холодном ветру.

Folio sum similis, de quo ludunt venti[201]…

Я словно лист на ветру…

Ты обречен. Ты не можешь постичь того, чего не видишь. Тебя нет. Ты никто. Пылинка на дороге под моими ногами.

Я пылинка. Капля в огромном океане. Океан в маленькой капле. Я пылинка – крошечная пылинка, затерявшаяся в огромной Вселенной. Вселенная в одной пылинке.

Ты умрешь сегодня.

Я умру сегодня. Не спорю.

«Mundus sive vita sive mors sive praesentia sive futura omnia enim vestra sunt»[202]. Все мое.

Я уже умер. Я умер дважды. Я ждал третьей смерти давно, и если она придет с тобой – пусть так. Но мой последний путь ты пройдешь со мною вместе, ты, такая же капля, пылинка, ничто. Я готов. Готов ли ты?

Курту казалось – он готов ко всему. Казалось, что после всего увиденного и пережитого удивиться ничему уже не может, казалось – ничто уже не может изумить, потрясти, ошеломить.

Он ошибся.

Сейчас снова возвратилось то чувство, что овладело им на ночной улочке, когда он впервые увидел, что это такое – две твари в схватке. Сейчас Курт вновь переживал ощущение собственной малости и потерянности, никчемности и беспомощности, видя перед собою лишь два вихря, не различимых глазу и разуму, два силуэта в тускло освещенной часовне.

Невзирая ни на какие угрозы, несмотря ни на что, наплевав на напыщенные рассуждения Арвида и запреты фон Вегерхофа – когда начался бой, он был намерен вмешаться. Курт рассчитывал добраться до разряженного арбалета на алтаре, до отброшенного в угол болта и пришпилить к стене эту пакость, ибо вполне отдавал себе отчет в том, что клинком добьется немногого – если уж птенцы едва не вышибли из него дух, состязаться в скорости с их мастером не стоило и надеяться.

Надеяться на себя не стоило – теперь это стало ясно совершенно. Помочь он не мог ничем; вклиниться в этот бой Курт просто не успевал, не успевал даже увидеть, где и кто из поединщиков находился в прошедший только что миг и где находится сейчас. Даже то, что было видено на темной ульмской улице, не шло ни в какое сравнение с происходящим здесь и теперь; здесь и теперь он не видел ничего – лишь промельк, скольжение полумглы в дрожащем свете пламени. Алый отблеск на стенах трепетал и бился, когда удары заставляли вздрагивать прогревающийся свечами воздух; подпирающие свод колонны, казалось, содрогались и готовились вот-вот переломиться, когда в них вреза́лось отброшенное ударом тело. Единственное, что удавалось заметить четко – чаще это было тело фон Вегерхофа. Чаще именно он оказывался прижатым к стене, и мельком удавалось отметить, что щека стрига глубоко ссажена о камень, а поперек правого плеча пролегают четыре широкие рваные полосы, и там, где ему доводится замереть хоть на миг, на полу остаются крупные багровые кляксы.

Казалось, мир вокруг застыл, и движутся лишь эти двое – стремительно, словно само время. И чудилось невероятное: время для них застыло, словно оба здесь – и не здесь, словно где-то там, где они могут просто остановиться друг против друга, враг против врага, и просто говорить. Спорить. Убеждать один другого в собственном превосходстве. В собственной правоте. В собственном праве – на жизнь. На смерть.

Ты умрешь.

Я не спорю.

Ты умрешь.

Я готов. Готов ли ты?

Я буду жить – как всегда, как прежде.

Ты умрешь вместе со мной.

Я буду жить. Ты – умрешь.

Ты уйдешь вместе со мной. Я уходить не боюсь. А ты – боишься?

Ты боишься. Ты не знаешь, кто ждет тебя по ту сторону, и лишь потому так цепляешься за жизнь. Ты боишься всего, что тебе не известно. Всего, чего не можешь понять. Ты не знаешь меня. Ты не можешь понять меня. Ты не знаешь, чего ждать от меня. Ты сегодня понял, что это так, и – ты боишься. Боишься меня так же, как и всего того, что за мной. За мной твоя смерть.

Я буду жить.

Ты умрешь.

Признай это.

Я буду жить.

Ты умрешь.

Твоя стезя, твоя просторная тропа меж двух путей, окончится здесь, сегодня, сейчас. Оборвется в пропасть. Она была слишком долгой, ты торил ее слишком безоглядно – и она должна была оборваться. Ее должен был прервать кто-то рано или поздно.