Книга Сиротка. Слезы счастья - Мари-Бернадетт Дюпюи

– Этого произведения в программе сегодняшнего концерта нет, – вежливо ответила Лора.

– Мин исполнит еще три произведения: «Гимн любви», «Мои башмаки» Феликса Леклерка и – самой последней – песню «Голубка».

– «Голубка»! – ошеломленно повторил Овид. – Но ведь…

– Тихо! – оборвала его Киона. – Подождите немного, прежде чем задавать какие-то вопросы.

Овид не стал упорствовать. Эрмин стала петь «Гимн любви», однако пела она его совсем не так, как Эдит Пиаф, поскольку их голоса были похожи друг на друга лишь своей необыкновенной силой и больше ничем. Эрмин привнесла в исполнение немного веселья и чуточку страсти, и это вызвало восторг у индейцев, очень многие из которых понимали по-французски, а то и говорили на этом языке. Затем настал черед песни «Мои башмаки».

Мои башмаки побродили по свету,Из школы меня отнесли на войну.Я в них пересек половину планеты,Бывая у разных несчастий в плену.Мои башмаки по долинам шагалиИ даже когда-то топтали луну,И с феями рядом они ночевали,Заставив сплясать далеко не одну…

Этой песне, сочиненной жителем Квебека, восторженно аплодировал Наку, которому она очень понравилась. Эрмин, допев песню до конца, поклонилась. Выпрямившись, она поблагодарила публику за аплодисменты и добавила:

– Перед тем как спеть последнюю песню, я хотела бы сказать вам, как сильно я растрогана тем, что нахожусь здесь, среди вас, вместе со своими родственниками. Я видела так много радостных взглядов и так много аплодирующих детских ручек, что обещаю вам, что буду приезжать сюда каждый год, чтобы дарить вам подобные моменты радости. Мне хотелось бы поблагодарить месье Овида Лафлера, благодаря которому мне стал аккомпанировать на школьном пианино мсье Антуан Потвен, специально приехавший сюда из Шамбора, – его я тоже благодарю. Мне известно, что уже много лет Овид Лафлер является вашим другом и посвящает себя вам. Поэтому в качестве последнего произведения концерта я выбрала его любимую песню – «Голубка».

Раздались громкие крики – крики одобрения. Старый шаман Наку провел своими худыми пальцами по волосам Тошана, все еще сидящего у его ног, и прошептал ему на языке монтанье:

– Этот учитель тоже украл бы у тебя твою жену. Когда владеешь настоящим сокровищем, нужно за ним присматривать, а ты не всегда это делал. Но тебе повезло: Канти любит только тебя.

Метиса очень обрадовали эти слова шамана, хотя он и раньше не сомневался в том, что Эрмин любит только его. Она на всякий случай заранее предупредила его, что посвятит исполнение песни «Голубка» Овиду, поскольку знала, что Тошан бывает ревнив, и не хотела провоцировать очередной всплеск ревности. Дождавшись конца песни, Тошан восторженно сказал шаману:

– Я буду помнить об этом, Наку. Я больше не буду разлучаться с ней, моей удивительной супругой.

– Значит, теперь я могу спокойно уйти, – пробормотал старик.

Эти его слова были заглушены взрывом аплодисментов, смешанных с восторженными криками. Эрмин кланялась направо и налево. Киона, пробравшись через переполненное помещение, бросилась к своей сводной сестре. Они встали рядом друг с другом в золотистом свете светильников: одна – в розовом платье со стразами, вторая – в платье цвета осенней листвы, которое, казалось, было сшито специально для нее. Вьющиеся волосы Кионы были собраны на затылке в хвост и завязаны разноцветной ленточкой. На ее шее висело ожерелье из ракушек, слегка поблескивавшее своим перламутром на фоне кожи медного цвета.

Эрмин своим чистым голосом объявила:

– Мне очень захотелось, прощаясь с вами, держать за руку мою сестру Киону – дочь Талы-волчицы, которую многие из вас знали, и внучку Одины, которая, в свою очередь, является дочерью всеми уважаемого Наку! Именно Киона помогла мне организовать этот концерт и, самое главное, научила меня петь на вашем языке. Я благодарю ее и прошу вас тоже ее поблагодарить.

Индейцам понравилось это заявление Эрмин. Они стали шумно ее благодарить.

– В скором времени – через год или два – Киона сможет работать учительницей здесь, в Пуэнт-Блё, – добавила певица. – Я уверена, что она сумеет грамотно организовать обучение ваших детей, будет относиться к ним с любовью и поможет им сохранить ваш язык, память о вашем прошлом и ваши легенды.

Волна энтузиазма прокатилась по классу, заполненному индейцами монтанье. Они устроили двум сестрам овацию. Лора, прижимаясь к обхватившему ее руками Жослину, пустила слезу. Эстер, тоже расчувствовавшись, положила голову на плечо Овида.

– Скажи честно, ты и в самом деле уже больше не любишь Эрмин? – спросила она у него взволнованным шепотом. – Она ведь яркая личность и очень красивая женщина!

– Для меня она уже в прошлом. Теперь я люблю всем своим сердцем только тебя, моя дорогая. Не бойся ничего. Никогда уже больше ничего не бойся.

Он подкрепил свои слова нежным поцелуем, не чувствуя при этом, что за ним и Эстер наблюдает с растроганным видом Мадлен. Затем индианка перевела взгляд своих темных глаз на окна школы. Снаружи шел густой снег. Снежинки были большими и пушистыми.

– Месье, – сказала Мадлен Жослину, – нам уже пора отправляться в обратный путь. Акали и Мирей обещали подготовить для нас горячие напитки.

– Да, сейчас поедем. Твоя дочь и так уже лишила себя этого замечательного вечера ради того, чтобы присмотреть за детьми. Тошан повезет Мимин и Киону.

Из класса не спеша вышли один за другим все зрители, которых было так много, что от их теплого дыхания в помещении стало тепло, несмотря на то что по настоянию администрации резервации Пуэнт-Блё большую металлическую печь, находящуюся в глубине класса, растапливать не стали, чтобы в толчее никто об нее не обжегся.

Прижавшись носом к стеклу, Киона разглядывала женщин, которые в большинстве своем завернулись в покрывала и удалялись в холодных сумерках в направлении своих хижин или другого хлипкого жилища. Некоторые из них несли на спинах маленьких детей, тогда как дети постарше топали по недавно выпавшему снегу позади своих родителей. Всей этой общине, всем этим ее братьям и сестрам по крови, подумалось ей, предстоит пережить очередную суровую зиму.

Возле нее прошли Тошан и Овид. Они поддерживали шамана, ноги которого едва касались паркета. Подчинившись требованию старика, они остановились.

– Киона, не грусти, моя малышка! – крикнул он по-французски. – Того, что сделано, уже не исправить – ни слезами, ни насилием. Я испытал сегодня вечером на берегу Пиекоиагами много счастья благодаря тебе и благодаря Канти. Теперь я могу спокойно уснуть. Я знаю, что ты позаботишься о моем народе. И пусть Великий Дух оберегает тебя – тебя и твоих близких.

– Благодарю тебя за эти слова, почтенный Наку, – ответила Киона. – Я хотела бы тебя поцеловать так, как это делают бледнолицые.

Киона, к горлу которой от охватившего ее волнения подступил ком, легонько поцеловала Наку в его щеки, кожа которых уже стала похожей на пергамент. Эти поцелуи показались ему легкими прикосновениями крыльев птицы. Он радостно улыбнулся, и это была его последняя улыбка. Он ушел в мир иной следующей ночью, когда спал.