Книга Бесы - Федор Достоевский

– Вот я никогда не мог понять у вас этого пункта: почемувы-то бог?

– Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу.Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.

– Своеволие? А почему обязаны?

– Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всейпланете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, всамом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и несмеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявитьсвоеволие. Пусть один, но сделаю.

– И делайте.

– Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пунктмоего своеволия – это убить себя самому.

– Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.

– С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия– один я.

«Не застрелится», – мелькнуло опять у Петра Степановича.

– Знаете что, – заметил он раздражительно, – я бы на вашемместе, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезныммогли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и нестреляйтесь сегодня. Можно сговориться.

– Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия,и в этом весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью.

«Своим умом дошел», – злобно проворчал Петр Степанович.

– Я обязан неверие заявить, – шагал по комнате Кириллов. –Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человектолько и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом всявсемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый развыдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.

«Не застрелится», – тревожился Петр Степанович.

– Кому узнавать-то? – поджигал он. – Тут я да вы; Липу-тину,что ли?

– Всем узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, что бы несделалось явным. Вот Он сказал.

И он с лихорадочным восторгом указал на образ Спасителя,пред которым горела лампада. Петр Степанович совсем озлился.

– В Него-то, стало быть, всё еще веруете и лампадку зажгли;уж не на «всякий ли случай»?

Тот промолчал.

– Знаете что, по-моему, вы веруете, пожалуй, еще большепопа.

– В кого? В Него? Слушай, – остановился Кириллов,неподвижным, исступленным взглядом смотря пред собой. – Слушай большую идею:был на земле один день, и в средине земли стояли три креста. Один на кресте дотого веровал, что сказал другому: «Будешь сегодня со мною в раю». Кончилсядень, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалосьсказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, длячего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – односумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже дочуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, еслизаконы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставилии Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь истоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь идиаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?

– Это другой оборот дела. Мне кажется, у вас тут две разныепричины смешались; а это очень неблагонадежно. Но позвольте, ну, а если вы бог?Если кончилась ложь и вы догадались, что вся ложь оттого, что был прежний бог?

– Наконец-то ты понял! – вскричал Кириллов восторженно. –Стало быть, можно же понять, если даже такой, как ты, понял! Понимаешь теперь,что всё спасение для всех – всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я непонимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же?Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, естьнелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже неубьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый,должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убьюсебя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и янесчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятсязаявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, чтобоялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, какшкольник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека…Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, идверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем жепоколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько ядумал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибутбожества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие! Это всё, чем я могув главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо онаочень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшнуюсвободу мою.

Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимотяжелый. Он был как в горячке. Петр Степанович подумал было, что он сейчасупадет.

– Давай перо! – вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов врешительном вдохновении. – Диктуй, всё подпишу. И что Шатова убил, подпишу.Диктуй, пока мне смешно. Не боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, чтовсё тайное станет явным! А ты будешь раздавлен… Верую! Верую!

Петр Степанович схватился с места и мигом подал чернильницу,бумагу и стал диктовать, ловя минуту и трепеща за успех.

«Я, Алексей Кириллов, объявляю…»

– Стой! Не хочу! Кому объявляю?

Кириллов трясся как в лихорадке. Это объявление и какая-тоособенная внезапная мысль о нем, казалось, вдруг поглотила его всего, как будтокакой-то исход, куда стремительно ударился, хоть на минутку, измученный духего:

– Кому объявляю? Хочу знать, кому?

– Никому, всем, первому, который прочтет. К чемуопределенность? Всему миру!

– Всему миру? Браво! И чтобы не надо раскаяния. Не хочу,чтобы раскаиваться; и не хочу к начальству!

– Да нет же, не надо, к черту начальство! да пишите же, есливы серьезно!.. – истерически прикрикнул Петр Степанович.

– Стой! я хочу сверху рожу с высунутым языком.

– Э, вздор! – озлился Петр Степанович. – И без рисунка можновсё это выразить одним тоном.

– Тоном? Это хорошо. Да, тоном, тоном! Диктуй тоном.

«Я, Алексей Кириллов, – твердо и повелительно диктовал ПетрСтепанович, нагнувшись над плечом Кириллова и следя за каждою буквой, которуютот выводил трепетавшею от волнения рукой, – я, Кириллов, объявляю, что сегодня… октября, ввечеру, в восьмом часу, убил студента Шатова, за предательство, впарке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих, в домеФилиппова, тайно квартировал и ночевал десять дней. Убиваю же сам себя сегодняиз револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел заграницей намерение прекратить свою жизнь».