Книга В пасти Дракона - Александр Красницкий

На пароходе путникам пришлось услышать совсем незнакомое имя, произносимое с особым выражением:

— Тянь-Сю-Дзянь!

Смутно припомнил Василий Иванович, что это имя он уже слышал, и не раз, но где и почему слышал — старик сразу припомнить не смог.

— А позвольте спросить, кто это будет? — обратился он к разговаривавшим.

Те удивились:

— Как? Вы из Пекина и ничего о Тянь-Сю-Дзяне не знаете?

— Признаться, слышал, но не могу вспомнить, кто такой.

Слово за слово, Василию Ивановичу рассказали, что это последний отпрыск династии Мингов, или Пин-Чао, то есть династии мира. Каким-то образом он уцелел. До самоотвержения преданные ему горцы южного Китая укрыли претендента от руки наёмного убийцы, так что Дайцины (царствующая династия) не могли добраться до него. Среди этих горцев образовалось уже общество «Триадцев», более осмысленное, чем общество «И-хо-туан». Во главе Триады стал европейски образованный вождь, умный Су-Я-Чен, который, пользуясь смутным временем, готов был объявить Дайцинов узурпаторами, а истинным богдыханом Китая — минга Тянь-Сю-Дзяня, скрывавшегося в семье бочара из селения Гай-Джоу под видом подмастерья. Но это был необыкновенный бочар. Он сдал кандидатский экзамен в Пекине и был удостоен учёной степени.

— Это — новая гроза Китая! — говорили Василию Ивановичу.

— Помню теперь! В Пекине много о нём рассказывали. По слухам, умница!..

— Говорят... За сто ум свидетельствует его манифест. Очень ловко он составлен.

— Так он тоже идёт против иностранцев?

— Идти-то идёт, только он предлагает своим будущим подданным перенимать от них всё, что полезно для Китая. Он консерватор... на почве прогресса.

Когда на пароходе узнали, что Кочеров — один из участников «пекинского сидения», его засыпали вопросами о современном положении столицы Китая.

Тот только рукой махал.

— Э, что там говорить! Припомните Москву в 12-м году. Так вот то же и в Пекине.

— Как? Неужели?

— Право! Вот что скажу я вам: для каждого китайца священна память предков, а знаете, в Пекине, в храме Неба, сложены запасы сена для индийской кавалерии.

Взрыв негодования был ответом на это сообщение.

— Не может быть! — возмущались. — Европейцы же пришли, чтобы дать мир Китаю.

— А они вот что делают!.. Говорю, что теперь Пекин — родной брат нашей многострадальной Москве. В упоении победой, приобретённой не их к тому же кровью, эти самые европейцы голову потеряли...

От Кочерова стали требовать подробностей.

Рассказал он то немногое, что знал. Рассказал, между прочим, что итальянский посланник не нашёл себе более подходящего помещения, как царский шаманский храм, где император в одежде и погремушках верховного жреца и заклинателя раз в год в установленный день, со всеми особенностями стародавнейшего френетического обряда совершал обычное священнодействие перед табличкой основателя династии, в память своих диких отцов и дедов на берегах Амура. Рассказал он, что когда во время переговоров князь Цин приехал в итальянскую миссию с визитом и не решался войти в маньчжурское святая святых, куда недавно доступ был открыт одному богдыхану — по тем самым палатам, куда не ступала нога иноземца с Запада и где благоговейно ложились ниц перед ступенями тропа высшие сановники империи и князья, насмешливо прогуливались европейские солдаты и туристы, а наглые англичане, с тросточками в руках, разваливались на богдыханских сиденьях-престолах...

При таком положении, пожалуй что, «подвиги» европейцев 1900 года в Пекине превзошли во много раз «подвиги» их же собратьев в 1812 году в Москве.

Но какое негодование в русских людях вызвал последующий рассказ Кочерова об отношении европейцев к русским, которым одним только вся эта кампания обязана успехом!

Если на устроенный русскими между Ян-Цуном и Пекином этап, занятый после их ухода немцами, прекомично величающими в особых надписях на дощечках любую лужаечку перед конюшнями «Paradeplalz», приезжали для ночлега усталые русские офицеры, им не только не оказывалось ни малейшего гостеприимства в нашем смысле слова, но отводилось худшее и неопрятнейшее помещение (Fremdenzimmer) и с чисто тевтонской бесцеремонностью заявлялось, что в случае прибытия немецких приезжих и оттуда, пожалуй, ночью придётся убраться. Когда поднялся вопрос о передаче нам немцами в Пекине нами же захваченных при взятии города и оставленных там, на союзном попечении, всего нескольких китайских пушек из местного арсенала для отправки на память в русский музей, поднялась целая история, вышли всякие зацепки и задержки, германцы чуть ли не из милости согласились расстаться с орудиями, которых они, не участвовавшие в штурме богдыханской столицы, даже и не брали грудью у яростно оборонявшегося из-за прикрытий врага. После сдачи нами немцам своего квартала (где они, кстати заметить, сразу начали беспощадно теснить и казнить население, только что с благодарностью поднёсшее почётный зонт своему справедливо-строгому полицеймейстеру «великому сибирскому капитану Демидову») они под разными предлогами отказывались выдать расписку в получении от нас арсенала.

Туда, между прочим, захотели временно поместить наши палатки. В этом сначала было отказано за неимением будто бы места, хотя пустых сараев насчитывалось более чем достаточно. Наконец вещи приняли, по стали ими пользоваться, попортили и потеряли часть.

Да что там, если обо всём говорить — никогда не кончить!

Например, французы, идя на Пекин, ограничивались шутливым наречением разных разрушенных городских и деревенских улиц и площадей по пути туда: Avenue de Pekin, Place Lafayette, etc., тогда как немцы, не участвуя непосредственно в занятии столицы, окрестили теперь виднейшие улицы и ворота ни на чём ровно не основанными претенциозными наименованиями Walderseestrasse, Kaise-Thor[96].

Русское сердце возмущалось.

Вся эта несчастная история вышла исключительно из-за европейской наглости, а когда русские на своих плечах вынесли всю кампанию, те же самые европейцы не нашли нужным стесняться хотя бы только с виду...

Лицемерная, беспринципная, нагло-жадная Европа сбросила маску и показала себя в своём истинном свете.

— Неужели же и этот урок пройдёт даром для нас? — волновались собеседники Кочерова.

— Дай-то господи, чтобы спала завеса с русских глаз! Россия для русских — вот в чём всё дело...

Да, Россия для русских — вот великие слова, прозвучавшие с высоты русского престола, вот программа политики, в которой кроется залог благоденствия всего мира...

На Порт-Артуре словно совсем и не отразились грозные события предшествовавших месяцев; господствовало обычное оживление, какое и всегда заметно в этом городке, принявшем совершенно русский вид.