Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

А еще надежду внушала решимость людей. Возле баррикады на Кутузовском проспекте я встретил женщину средних лет по имени Регина Богачева. Она сказала, что скорее ляжет под танк, чем сдвинется с места. “Я готова умереть вот здесь, на этом самом месте. Я отсюда не уйду. Мне 55 лет, и всю мою жизнь мне в голову вбивали, что надо быть послушным и выполнять команды. Пионеры, комсомол, профсоюзы, КПСС, — все они учили не сопротивляться, не давать сдачи. Быть советским человеком — значило быть винтиком в механизме. А в понедельник утром мне позвонила подруга и сказала: «Включай радио». Но мне и не нужно было его включать. Я слышала грохот собственными ушами. Вышла на балкон и увидела, как по Можайскому шоссе идут танки. Это нелюди! Они всегда считали, что с нами можно делать что угодно! Скинули Горбачева, а теперь угрожают правительству, которое я выбирала! Плевала я на комендантский час. Если будет надо, брошусь под танк. Если понадобится, умру прямо здесь”.

Баталии в редакциях газет тем временем разгорались.

Янаев позвонил Ефимову в “Известия” и приказал больше не печатать указов Ельцина и вообще ничего без санкции хунты. Ефимов, разумеется, с готовностью согласился. Когда одна из сотрудниц “Известий” сказала Ефимову: из-за вашего постыдного поведения “никто из нас не будет свидетельствовать в вашу пользу, если вас будут судить”, тот ее уволил. Он собирался безоговорочно исполнять распоряжения хунты.

Сотрудники “Независимой газеты” день и ночь были “в поле”. Они лихорадочно работали, особенно после того, как обнаружилось, что руки у хунты трясутся. Это был их звездный час. 25-летний политобозреватель Владимир Тодрес сказал, что он и его коллеги рассматривали переворот как ключевое событие в жизни целого поколения, как аналог — в эпоху уличной и медийной активности — XX съезда, который был ключевым событием для поколения оттепели: Карпинского, Горбачева и других. “Для нас путч не просто политика, — говорил потом Тодрес. — Говоря по правде, мы политику ненавидим. Но тут была угроза «поколению Pepsi». Байкеры опасались за свои мотоциклы. Молодые бизнесмены — за свой рынок. Даже рэкетиры, смекнув о своей выгоде, пришли защищать Белый дом. Проститутки, студенты, ученые — все чего-то ждали от новой жизни, и мы не собирались отдавать все это старикам. И вообще — было похоже на отличное кино. Жизнь и искусство перемешались. Мои друзья, которые были в это время за границей, рвали на себе волосы — но не из-за страхов, а потому что пропускали такое. Не попали в кино”.

Роль журналистов в этом кино была великолепной. В первый день путча главный редактор “Независимой” Виталий Третьяков решил не нарушать запрет ГКЧП. Он рассуждал так: быстрые необдуманные действия могут поставить под удар редакцию и погубить газету. Некоторые молодые репортеры пришли от этого решения в ярость, особенно узнав, что наборщики в “известинской” типографии готовы нарушить запрет и печатать их газету. Но Третьяков настоял на своем. Однако 20 августа уже становилось ясно, что у заговорщиков нет ни политической воли, ни механизмов, чтобы начать полномасштабные гонения на прессу. Тогда Третьяков и его команда выпустили размноженный на копировальных аппаратах номер “Независимой газеты” с заголовком на первой полосе: “Бессильный переворот: он еще длится”. В номер заверстали новости о происходящем в Москве и в других городах. Несколько тысяч читателей, сумевших раздобыть экземпляр подпольной газеты, поняли, что действия путчистов сосредоточены главным образом в Москве. Другими местами, где происходили какие-то события, были столицы балтийских республик — там войска оцепили телецентры и другие важные объекты, и Татарстан, власти которого решили, что у них скорее получится стать независимыми от России, если они поддержат переворот. Из атаки на Ленинград ничего не вышло, а в Казахстане, Украине и в других республиках, несмотря на первоначальные колебания руководства, никакие предписания хунты исполнены не были. Практически на всей территории страны люди жили обычной жизнью. Да и в Москве, удалившись на некоторое расстояние от центра, нельзя было догадаться, что произошел путч.

Однако в центре города журналистам “Независимой” работы хватало, особенно Сергею Пархоменко и военному обозревателю Павлу Фельгенгауэру. Во время осады Белого дома Фельгенгауэр постоянно находился внутри, в комнате, превращенной в “командный пункт”, где ельцинский военный штаб вырабатывал оборонную стратегию. Фельгенгауэр, грузный мужчина, свободно говоривший по-английски, не думал, что станет журналистом и военным экспертом. Он был кандидатом биологических наук и добился “определенной международной известности”, защитив диссертацию “Динамика синтеза РНК в процессе созревания ооцитов амфибий”. Мне он разъяснял: “Я ушел из науки, потому что здесь заниматься ею стало невозможно. У нас не было денег даже на пробирки и на корм лягушкам. Поэтому я стал журналистом. Мне всегда нравилось писать”.

Военными предметами Фельгенгауэр увлекался, как американские дети увлекаются бейсболом. Это была игра, комбинация из действий и вычислений. “Павел — как мальчишка, любящий играть в солдатики. Большой 40-летний мальчик, вундеркинд, — говорил Пархоменко. — Ему нравится переворот, потому что можно одновременно играть в солдатики и работать военным корреспондентом”.

Пархоменко не разделял приподнятого настроения, в котором пребывали некоторые его коллеги. “Лично мне было страшно, — признавался он после провала путча. — Я думал, что это конец. Они говорят: не было ничего страшного, никакой опасности. Но это же смешно! Это была война нервов, опасная телефонная война. По телефону передавали приказы и контрприказы. Когда стало известно, что к Белому дому идут танки, российское правительство распорядилось выставить вокруг здания ряд канистр с бензином, чтобы при атаке произошел колоссальный взрыв. Все это время они увеличивали риск кровопролития, устрашая КГБ и путчистов и в сущности используя безоружных людей как щит”.

В Форосе Горбачев слушал радио по транзистору Sony. Несколько раз в день он передавал своим тюремщикам требования: освободить его и дать обратиться к народу. Раиса Максимовна просила его не есть ту еду, которую ему приносят, а есть ту, которой кормят охранников. Она боялась, что мужа отравят или застрелят. “Мы пытались сохранять спокойствие, — вспоминала она потом. — Пытались придерживаться обычного распорядка”. Но это было невозможно. Она страдала еще и оттого, что у нее на время отнялась рука — вероятно, на нервной почве. Поздно ночью зять Горбачева Анатолий снял на видеокамеру обращение Горбачева, о котором сам генсек думал как о своем последнем слове. Он рассказал, что ответил заговорщикам отказом и не отступил от своих принципов.

“Отключены все телефоны правительственной связи… Самолет, который прибыл, чтобы я отбыл в Москву, отозван”.

Горбачев с зятем сделали четыре копии пленки и разрезали их на части. Они надеялись как-то спрятать их и переправить в Москву.

“Меня изолировали от общества, я лишен связи… Все, кто здесь со мной, также находятся, по сути дела, под арестом”.

Помощник Горбачева Черняев предложил: может быть, ему проплыть вдоль берега до безопасной зоны и оттуда связаться с правительством России. Но это был абсурд. Они ничего не могли поделать. Поле битвы было где угодно, только не здесь.