Книга История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов - Август Мюллер

Имени самого значительного из хамданидов и поныне всякий правоверный в мусульманском мире придает особое значение не за одну только его безустанную борьбу, предпринятую им против неверных. С его царствованием, а отчасти и первого его преемника, в глазах жителя Востока неразрывно связан последний действительно животворный подъем арабской поэзии и науки. С упадком халифата не сразу, конечно, угас и расцвет того духовного прогресса Ирака, который столь успешно начал развиваться при первых Аббасидах до Ма’муна. Мы уже ранее упоминали про несчастного халифа «одного дня» Ибн аль-Му’тазза, почитаемого всеми за блестящего, богато одаренного поэта; многие из его современников, а прежде других знаменитый ибн Ар-Румий, по всей справедливости могут быть смело поставлены наряду с ним. А в самую бедственную эпоху Муста’ина и его преемников появились в опустошенном Багдаде наиболее выдающиеся историки: аль-Белазурий, начертавший «историю (мусульманских) завоеваний» с замечательным для своего времени критическим тактом и методом, а также и весьма правдивый Ибн Кутейба. К концу III (IX) столетия жил там же величайший исламский ученый Ат-Табарий, юрист, теолог и историк. С необычайным прилежанием собрал он в 25-томных комментариях на коран и в еще более объемистой всемирной хронике[365] все, что касалось преданий, священного писания и истории мухаммеданства. А в первой половине IV (X) столетия путешественник аль-Мас’удий описывал все, что видел во время своих странствований по всем мусульманским странам от Индии до Египта; в его книге помещены всевозможные достопримечательности и история посещенных им провинций, а равно и пограничных стран неверных. В это же время появилось первое подробное географическое описание доступного мухаммеданам мира — труд аль-Истахрия. Грамматическими изысканиями и занятиями литературой особенно ревностно занимались в Басре и Багдаде.

Лучшим памятником в этом роде служит книга — Аль-Камиль («совершенная»), составленная Мубаррадом. В ней собрано множество драгоценных исторических известий, образчиков стихотворений и грамматических выводов. Занятия точными науками продолжались все в прежнем направлении, а теология вступила именно теперь, благодаря Аш’арию, на тот торный путь, оставшийся и для будущего единственно плодотворным.

Но самые оригинальные произведения по искусству и науке того времени произрастали не на почве Ирака, а при дворе Халебском. Невзирая на тяготы и бедствия, причиняемые беспрерывными войнами, как внутренними, так и внешними, Сейф-ад-даула с редкостной, а принимая во внимание незначительность владений — беспримерной щедростью старался всеми мерами собрать вокруг себя людей, одаренных поэтическим талантом и знаниями. Блестящий Абу Фирас и отличившийся во всех родах поэзии, часто, правда, манерный, но еще чаще остроумный Мутенебби далеко превзошли современных поэтов Багдада. Последний в особенности долгое время почитался за величайшего поэта у арабов, пока более точное изучение поэзии доисламского периода не изменило в корне этого воззрения. Покровителю этих поэтов весьма кстати посвятил Абу’ль Фарадж аль-Испаганий свою объемистую «Книгу песней», истинную сокровищницу для ознакомления с поэзией и музыкой арабов; в ней приводятся на каждом шагу рассказы из жизни поэтов и их меценатов, а также заключается и богатый исторический материал. Отличительной чертой Сейф-ад-даулы, по сравнению со всеми остальными современными властелинами, было, несомненно, свободомыслие в известных границах. Окружающие его более, чем где-либо, могли смело и довольно непринужденно относиться к догматике ортодоксов. Самое название приводимого нами выше Мутенебби («разыгрывающий пророка») произошло от того, что раз, еще до своего переселения в Халеб, случилось ему выступить в Сирии в роли пророка и проповедовать новую религию. Самую жаркую полемику против общепринятого низменного понимания ислама возбудил именно один из благороднейших поэтов того времени, да, пожалуй, и всех веков вообще. Это был Абу’ль Ала, прозванный по месту рождения своего Ма’аарры в Сирии, аль-Ма’аррий. Поэтический талант его, положим, созрел окончательно только при Са’д-ад-дауле, но сознательное усвоение им традиций Мутенебби дает нам полное право отнести его к предыдущей эпохе, в которую он жил еще юношей. Этот слепой певец резко, однако, отличается от своего первообраза Мутенебби, домогавшегося в позднейшие годы благосклонности у власть имущих; его мужественные воззрения, равно как и неумолимое осмеяние всякого религиозного лицемерия и боязливой подчиненности мысли, поразительно напоминают знаменитого германского литератора Лессинга. До сей поры никто еще не осмеливался в мусульманском мире говорить, например, таким языком:

Властелины земли, вы давно устарели.

И чем дальше, все пуще насилием жили.

Всю надежду вложил наш народ в Богоданного[366],

Пусть вершит и достигнет спасенья желанного.

Ошибаетесь, люди! Лишь разум божествен.

Его путь днем и ночью всегда неуклонен.

Эти секты придуманы с явною целью

Угнетать вас, несчастных, могучею дланью.

Наравне со свободомыслящими поэтами находили убежище при дворе Хамданидов также и философы, почитаемые всюду за безбожных еретиков. Между этими последними, пользовавшимися защитой и поддержкой Сейф-ад-даулы, находился и величайший мыслитель всего мусульманского востока аль-Фарабий. Он-то и совершил гигантский труд, которого его предшественники лишь поверхностно более или менее коснулись. Этот гениальный человек сумел обнять и прозреть до самых крайних изгибов наитруднейшие задачи греческой философии. Прославляемый не по достоинству на западе Авиценна сам сознается лет полтораста спустя, что ему тогда только удалось понять метафизику Аристотеля, когда попались в руки его комментарии аль-Фарабия на эту самую книгу. Поэтому настоящим установителем строго научной разработки на Востоке философии следует считать не кого иного, как именно только его, а то, что ему дана была возможность безмятежно преследовать свою цель, быть может, и есть наилучшее украшение победного венца храброго и свободного от предрассудков Хамданида. Таким образом, помогая творить другим, он завещал лучшим людям будущего драгоценное наследие, и как раз в то именно чреватое катастрофами время, когда одной половине исламского мира предстояла неминуемая гибель. Ибо мы не можем умолчать — как ни страшны были те сцены, которые уже промелькнули пред взором читателя, — предстоит впереди еще более ужасное, а именно история подводимой мины, а затем взрыва всего государственного строя, произведенного Алидами и выдававшими себя за их приверженцев измаилитами. Ужасная стремительность и неизбежность процесса разрушения, со внешними симптомами которого мы уже отчасти встречались в этой главе в некоторых местах, тогда только могут быть оценены по достоинству, когда будут основательно усвоены главные причины болезни.