Книга Искушение - Трейси Вульфф

– Почти пришли куда? – спрашивает она, и голос ее звучит сипло.

– В кабинет вашего дяди, куда же еще? Он давно вас ждет.

Ее мысли несутся вскачь, она пытается понять, в чем дело. Я беспокоюсь о том, что же она сделает, когда выяснит, что к чему? И о том, что правда еще крепче привяжет ее к реальному миру, а от этого мне станет труднее достучаться до нее. Поверить не могу, что все наши тщательно продуманные планы пошли прахом – что дело обернулось вот так.

Мы сворачиваем в узкий коридор, и Грейс сует руку в карман за телефоном. И думает только об одном – о Джексоне.

О Джексоне, а не обо мне.

Ничего не понимаю.

Я знаю, что узы сопряжения считаются неразрывными, но узы, связывавшие ее с Джексоном, превратились в ничто в самый первый месяц нашего совместного заточения. До того как мы научились выносить друг друга. И задолго до того, как мы начали испытывать друг к другу чувства. С тех пор я заглядывал туда по меньшей мере раз в неделю и не видел ничего.

Мы оба решили, что это, должно быть, произошло потому, что мы оказались заточены вместе навсегда. Узы сопряжения распадаются, когда люди умирают. А разве то, что случилось с нами, не было похоже на смерть?

Однако, обнаружив, что есть способ вернуться, мы оба поняли, что должны воспользоваться им. Мы обязаны Джексону хотя бы этим.

Теперь же, когда она вернулась в Кэтмир и мы больше не заперты в каком-то другом измерении, узы их сопряжения нельзя не заметить. Они здесь, на самом видном месте, и действуют так, словно были здесь всегда.

Воспоминания о нем – о них двоих вместе – предстают передо мной. Улыбки. Прикосновения. Поцелуи. Она погружается в одно из этих воспоминаний, и это разрывает мне душу, заставляет меня чувствовать себя никчемным.

Меня захлестывает гнев, и я ожидал его, ожидал этой ярости, вызванной тем, что девушка, которую я люблю – девушка, которая поведала мне почти все свои сокровенные секреты и мысли, которая знает почти все мои сокровенные секреты и мысли, – стоит передо мной и грезит о другом. И не просто о другом парне, а о Джексоне.

Я ожидал гнева, но не ожидал боли, которая сопровождает этот гнев. Она обрушивается на меня, как цунами, душит меня, раздирает то, что осталось от моей души, на такие мелкие клочки, что я не могу себе представить, как сумею собрать их воедино.

Будь у меня тело, я бы рухнул на колени. Но в нынешнем моем положении мне остается только одно: чувствовать – нет, не чувствовать, а терпеть, – ее любовь к Джексону и радость оттого, что она увидит его вновь.

Но Грейс испытывает не только радость. К радости примешиваются смятение, тревога и даже некоторая злость, когда она наконец задает тот самый вопрос, которого я ожидал и в то же время боялся:

– Какого черта тут происходит?

Учитель отвечает:

– Полагаю, Фостер надеялся, что это ему расскажете вы.

Это не тот ответ, которого она ожидала, и ее тревога превращается в панику. Это невыносимо. Как бы я ни был зол, как бы мне ни было больно, – я не могу вынести мысли о том, что она тоже испытывает боль. А потому я тянусь к ней, воспользовавшись путем, ведущим в самый центр ее разума и ее души, и отдаю ей все, что еще осталось во мне самом.

Это немного и не идет ни в какое сравнение с тем, что я хотел бы ей дать, но я чувствую, что это успокаивает ее.

Помощница Фостера, сидящая за своим рабочим столом, говорит:

– Я сейчас. Мне нужно только…

Оторвав глаза от экрана своего компьютера, эта женщина смотрит на Грейс поверх полукруглых фиолетовых очков и замолкает на середине фразы, осознав, кто стоит перед ней. Она тут же вскакивает со стула и начинает звать Фостера так истошно, будто она узрела целый сонм привидений.

– Финн, скорее сюда! – Пожилая помощница Фостера выбегает из-за своего стола и обнимает Грейс – как бы мне хотелось, чтобы на ее месте был я. – Грейс, как я рада тебя видеть! Как чудесно, что ты здесь!

Грейс тоже сжимает ее в объятиях, но она по-прежнему понятия не имеет, что тут происходит, и это становится еще одним мучительным напоминанием о том, что все, что, как я думал, связывало нас двоих, больше ничего для нее не значит.

– Я тоже рада вас видеть, – отвечает наконец Грейс.

– Финн! – опять вопит помощница Фостера, вопит прямо над ухом Грейс, так что ее голос действует на нервы не только Грейс, но и мне. – Финн! Это…

Дверь кабинета директора школы распахивается.

– Глэдис, у нас же есть интерком… – Фостер тоже обрывает речь на середине фразы, и у него округляются глаза, когда он видит перед собой Грейс.

– Привет, дядя Финн. – Когда помощница Фостера наконец разжимает свои объятия, в мозгу Грейс царит хаос. Она машет своему дяде рукой, но явно не может взять в толк, что к чему.

Мне никогда еще не было настолько тошно оттого, что я не вполне жив – сейчас я отчаянно хочу встать между ней и остальными, дать ей минуту для того, чтобы подумать. Дать хоть какую-то передышку.

Но это невозможно. Ее дядя продолжает потрясенно смотреть на нее.

А Грейс глядит на него, затем неловко произносит:

– Извини, что я побеспокоила тебя.

Если дело дошло до такого, если она даже не осознает, что между тем, что она помнит, и настоящим моментом прошло столько времени, то я ее уже потерял… прежде, чем она стала по-настоящему моей.

И, когда я вижу, что все наши тщательно продуманные планы летят в тартарары, все внутри меня обращается в пепел. Как же Теннисон мог так заблуждаться? Потому что «лучше любить и потерять, чем вовсе не узнать любви»[30] – это полная чушь.

Пусть они все поцелуют меня в зад

– Хадсон —

Два года назад

Что надо сделать, чтобы тебе надрали задницу?

К моему лицу летит кулак, и в обычный день я бы просто немного отклонился назад, чтобы он прошел мимо, даже не прибегнув к моей магической силе, – но сегодня не обычный день. Совсем не обычный. А потому вместо того, чтобы отклониться, я, подавив желание закатить глаза, напротив, подаюсь вперед и даю этому кулаку заехать мне прямо в челюсть.

Хотелось бы мне сказать, что из глаз у меня сыплются искры, что я ощущаю во рту кровь, но, по правде говоря, моя мать бьет крепче. Намного крепче.

Сейчас я пытаюсь кое-что доказать, а потому делаю то, что могу, чтобы удар выглядел более сокрушительным, чем он есть. Ради этого мне, разумеется, приходится прикусить язык, но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Для убедительности я даже немного шатаюсь, затем нарочно поворачиваю голову, чтобы подставиться под апперкот слева.

Этот удар в самом деле причиняет мне чуть заметную боль и даже рассекает кожу на челюсти – из-за кольца с кровяным камнем на пальце того, кто атакует меня. Он смеется и заносит кулак, чтобы нанести еще один удар.