Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

На следующий день действительно ко мне пришла бумажка за подписью Пылаева — «Откомандировать Самородова!»

Самородов собрал свои манатки и уехал, сердечно со мной распрощавшись. А дня через два, к моей радости, он вернулся и сказал, что Ястреб уехал один.

Кажется, на следующий день явился ко мне Пылаев и во время застольной беседы, покатываясь от хохота, рассказал мне под строжайшим секретом такое, что я чуть не упал со стула от удивления. Распишу этот секрет по порядку.

Еще когда стало известно, что Виктор Эйранов в роту не вернется, Пылаев назначил его помощника Михальского командиром 4-го взвода, а взвод выполнял подсобные работы на строительстве «Памятника Освобождения» в Праге. Пугачев часто жаловался Пылаеву на тупость Михальского, но с последним считались, так как он был членом партии. Пылаев мне и раньше говорил, какой Михальский дурак, но снять его с должности не находил повода. А тут как раз подвернулась демобилизация, Ястреб уезжал, и Пылаев предложил кандидатуру Михальского в ротные парторги. Сопронюк дал согласие. Михальский был избран единогласно «ввиду его полной бестолковости», как мне в свое время сообщил на ухо обрадованный таким ходом дел Пылаев. 4-й взвод был расформирован. Ястреб стал сдавать дела. Вот тут и произошло то, от чего я чуть не упал со стула.

Оказывается, Самородов был нужен Ястребу, чтобы сопровождать его к месту постоянного жительства, помочь везти трофеи, или, точнее, один трофей-монстр: ковер в виде скатки двух метров высоты, 70 сантиметров в диаметре, неизвестной длины. Я видел этот грандиозный цилиндр весом кило на сотню.

Ястреб благополучно сдал партийные дела и подал Михальскому свой партбилет, чтобы сняться с учета.

И тут Михальский совершил то, что в течение двух лет не догадался сделать ни один бдительный партийный руководитель. Он сунул нос в партбилет Ястреба и прочел… другую фамилию. В чем дело? Ястреб признался, что был беспартийным, а чужой партбилет подобрал еще под Сталинградом.

Беспартийный парторг! При этом очень хороший, идейный, умный парторг. Но такого — ни в одном романе не было и не будет. Самозванец в течение двух лет зажигал энтузиазм, принимал в партию, славословил Сталина. Такое кощунство не лезло ни в какие ворота.

Михальскому приказали молчать. Ведь за это дело попало бы парторгу ВСО Проскурникову — мужу нашей медсестры Чумы, а он вместе с женой тоже демобилизовывался, и попало бы нашему замполиту майору Сопронюку.

Ястребу наскоро оформили демобилизационные документы и сказали: «Катись ко всем чертям!» Вот почему Самородов вернулся ко мне во взвод. Остается только неизвестным — каким образом Ястреб доставил к себе на родину трофейный ковер.

Разомлевший от бимбера Пылаев смеялся и над нашими партийными руководителями, и над уполномоченным Особого отдела старшим лейтенантом Черновым, который всюду рыскал, разыскивая шпионов и диверсантов, а в данном случае прошляпил.

В эти же дни ко мне явилась группа девушек из расформированного 4-го взвода, так как Пугачев категорически отказался принять их к себе во взвод.

Дня через два меня вызвали в комендатуру. Солдат, приехавший за мной, сказал, что комендант капитан — забыл его фамилию — очень на меня сердит.

Вообще-то с этим капитаном у меня были хотя и строго официальные, но хорошие отношения. Тогда в Варшаве существовало несколько комендатур в разных ее районах. Раза три я посылал туда плотников что-то оборудовать, один раз капитан мне помог достать доски, раза два он вызывал меня, когда мои бойцы и девчата шатались без дела по улицам Варшавы. В тот раз я шел ни жив ни мертв, опасаясь, что дознались о наших ночных похождениях за тележными колесами.

Оказывается, нет. Но произошло не менее ужасное: одна из моих девушек заразила триппером солдата комендатуры. Капитан на меня орал, грозил всякими карами. Кончилось тем, что с двумя его солдатами я вернулся к себе на Flory, 7, вызвал всех наших девушек во двор, построил их, и оба солдата, не сговариваясь, показали на Марусю из 4-го взвода.

Я приказал ее арестовать и посадить в каталажку. Был у меня такой тесный чуланчик, но почти всегда свободный.

После ужина я велел привести Марусю на допрос. О ней я и раньше слышал, что она была, как говорится, «слаба на передок», и мне предстояло дознаться, кто же в нашей роте пользовался ее слабостью.

Отправив конвойных, я положил перед собой на стол бумагу и карандаш и вперил в Марусю испытующий взгляд.

А была она прехорошенькой 18-летней девушкой с Полтавщины, тоненькой, нежной, точеной, вроде Офелии или Корделии.

— Признайся, кому ты в роте за последние две недели давала? — спросил я ее.

Она без всякого стеснения и колебания назвала человек шесть.

Я записал. Первым в списке стоял новоиспеченный парторг Михальский, далее шли: бухгалтер, кладовщик, сводник, два сапожника, словом, ротные придурки.

— Как тебе не стыдно! — воскликнул я.

— Так они же меня просят, — оправдывалась Маруся, глядя на меня своими черными, как вишни, невинными украинскими очами.

Я поступил с ней, не на йоту не отступая от инструкции по борьбе с венерическими болезнями. Ночь она просидела в каталажке. На следующее утро под конвоем двух особо доверенных девушек я отправил ее в роту с рапортом на имя капитана, с официальным письмом нашей медсестре Чуме и с приложением черного списка.

Как известно, триппер у мужчин распознается легко, так сказать визуально, а у женщин лишь путем анализа. Чуме через два дня предстояло демобилизоваться, но она начала действовать также по инструкции, притом со свойственной ей неугомонностью. Мне потом рассказывали, как она ворвалась в штаб роты и потребовала, чтобы все штабные работники расстегнули свои ширинки и показали ей то, что ее интересовало. Все исполнили ее приказ покорно. Не обнаружив ни у кого никаких внешних признаков болезни, Чума бросилась ловить парторга. Тот был глубоко возмущен и сказал, что подчиняться ей не будет. А тут Маруся подтвердила, что давала ему много раз. Не знаю, добилась ли Чума, чтобы парторг перед нею унизился, или нет. Марусю отправили в спецгоспиталь. А Михальский на следующий день помчался ко мне.

Когда был он помкомвзвода, притом не моего, а Виктора Эйранова, я мало обращал на него внимания, а теперь он стал для меня вроде начальства. Он начал мне говорить весьма заносчиво о подрыве его авторитета, о важности политработы, о несгибаемых большевиках, о великом Сталине. А я ему показал инструкцию, по которой действовал. Кончилось тем, что я не пожалел пол-литра бимберу, мы хорошо пообедали вдвоем и полностью помирились. Я всегда щадил своих лошадок, но в тот раз отправил полусонного парторга на подводе в Прагу. С того дня мы сделались друзьями. У меня хранится наша общая с ним фотокарточка.

Дня через два неожиданно ко мне явилась Маруся и с торжеством подала бумажку — официальную справку из госпиталя, что у нее никаких венерических болезней не обнаружено. С этой справкой я отправился к коменданту, и тот имел мужество признаться, что чересчур со мной погорячился. Так, в его глазах не только Маруся, но и другие девушки моего взвода были реабилитированы. На прощанье комендант сердечно пожал мне руку. А солдата его взвода заразила полька, и тот не хотел в этом признаться.