Книга Лета 7071 - Валерий Полуйко

Справился со своей душой и Кашин. Смятение и растерянность первых дней сменились в нем затаенностью – еще большей, чем прежде, но ему не хватало хладнокровия и невозмутимости Мстиславского, и от этого его затаенность была слишком видимой, ее неестественность бросалась в глаза – принять ее за спокойствие или равнодушие было трудно даже неискушенному глазу. Впрочем, в те дни никому, кроме Мстиславского, недостало хладнокровия, чтобы наблюдать за другими. Каждый был занят собой, своими собственными переживаниями, собственными страхами и раздумьями… Смерть Репнина пробудила в душе каждого помимо общего чувства страха и растерянности еще что-то и сугубо личное, такое, с чем справиться было гораздо труднее… Страх и растерянность в конце концов прошли – суета жизни и извечная стойкость человеческого духа сделали свое дело, но вот то, сугубо личное, что почувствовал каждый в связи с этой смертью, – это осталось. Никто, однако, не знал, не думал и не предчувствовал, что эта смерть была предвестием того мрачного, жуткого времени, которое, как обложная гроза, заходило над Русью.

4

Когда немного отлегло от душ и суета растерянности сменилась раздумчивой степенностью, в думе настойчиво принялись говорить о том, что надобно учинить обыск[241] и доискаться истинных причин гибели Репнина.

– Извели боярина, истинный Бог, извели! – рубил сплеча Головин, который первым и начал наводить всех на мысль об обыске. Строптивость его и тут выказалась сверх меры, но теперь это была особая строптивость…

– Ежели мы оставим сие дело, – говорил он убежденно, – не обыщем, спустим его с рук злоумышленнику – завтра любого из нас могут сыскать в подвале стрельницы, иль в реке, иль вовсе не сыскать! Повадится волк в овчарню, всю отару изведет!

Его сразу же стали поддерживать и Шевырев, и Куракин, и Немой…

Кашин отмалчивался, точно так же, как и Мстиславский, но если в душе Кашин сразу же настроился против обыска, понимая, что он ничего не даст, то Мстиславский явно выжидал, раздумывал, осторожничал… Его слово было самым веским, и, зная это, он не торопился класть его на весы – ни на одну из чаш. Для него важней всего была его независимость: она была и его оружием, и его защитой.

Шереметев, буркнув недвусмысленное: «Несподручно теляти волка лягати», – ушел и больше не появлялся в думе. Его примеру последовали и другие: оружничий Салтыков под разными предлогами стал уклоняться от посещений думы, окольничий Темкин, ранее не вылазивший из думной палаты, хотя на него и была возложена довольно хлопотливая обязанность – охрана Кремля, теперь вдруг принялся усердствовать и целыми днями торчал на стенах и стрельницах, как будто готовил Кремль к осаде. Боярин Семен Васильевич Яковлев, глава Казанского приказа, сославшись на то, что отправил своего приказного дьяка Андрея Щелкалова в Казань на досмотр тамошних таможен и теперь сидит в приказе один («И судит, и рядит, и грамоты сам выписывает!»), тоже стал редким гостем в думе, зато родич его – боярин Иван Петрович Яковлев, вернувшийся вместе с царем в Москву из Полоцкого похода, где был дворовым воеводой, не колеблясь, поддержал тех, кто стоял за обыск, и заговорил даже о том, чтобы идти всей думой к царю и просить его постоять вместе с ними за погубленную душу боярина Репнина.

– А как выставит нас государь со стыдом, чтоб мы не наводили тень на ясный день?! – подсмеивался над Яковлевым Хилков, считавший, что Репнин сам, спьяну, свалился в подвал, хотя и не мог толком объяснить, чего ради боярин, уйдя с пира, вдруг отправился к Тайницкой стрельнице. Против обыска Хилков не возражал, но считал его пустой затеей. – Кабы кто покусился на боярина, – убеждал он остальных, – так ради татьбы токмо… Чтоб пограбить его, одежу снять. А веди цело все осталось на боярине, даже пугвицы серебряные на кафтане все до единой целы.

– Будто токмо пугвиц серебряных ради насмерть убивают? – ополчался против него Головин.

– Такового, как Репнин, – токмо пугвиц ради, – не отступал Хилков. – Понеже не было у боярина таковых врагов, чтоб убийство на него измыслили. Недружелюбы – были!.. Я сам не дружил с боярином, да нешто когда ни буди пожелал бы ему гибели?

Немногих убедил своими доводами Хилков – Вяземского, Ловчикова, Умного-Колычева, Зайцева. Да и убедил ли? Скорей всего с расчетом поддались они его убеждениям. Для них это был самый лучший способ остаться в стороне, не умаляя своего достоинства, и самый лучший повод поменьше думать о том, что в действительности случилось с Репниным. И обыск им был не нужен. Что им давал этот обыск? Что он мог открыть для них? Подробности! Но они не хотели знать никаких подробностей смерти Репнина, хотя эта смерть и в их душах учинила немалую смуту. Должно быть, и они впервые по-настоящему задумались над неразборчивостью и беспощадностью зла, но ни противиться ему, ни тем более бороться с ним они не собирались и не помышляли об этом, потому что в них самих не было добра, которое бы подняло их на борьбу со злом, в них было зло, и зло тянулось ко злу, как вор тянется к вору. И если бы знали они, если бы могли предвидеть, что их зло обернется против них же самих, может, и поискали бы они иных путей или устроились бы посередине – между добром и злом, как другие, и уцелели бы, уберегли свои головы, а если бы и погибли, то оставили о себе иную память – совсем не ту, какую сохранит о них время.

Только нет, им неведомы были иные пути, и золотая середина не устраивала их! Они делали то, что подсказывал им их алчный разум, и стремились туда, куда увлекала их слепая сила зла, куда вел коварный поводырь их судеб.

И думал Кашин о них, глядя, как они жмутся друг к другу, что покуда они лишь овцы, но если царь их пожалует, возьмет под свою руку, то под его рукой они быстро превратятся в волков, и промелькнула в нем расплошная мысль, которая впоследствии все настойчивей станет посещать его, что, быть может, не царь, а вот они, эти худородные, эти овцы с волчьими зубами, опасней всего, и в предстоящей, уже неминуемой борьбе не царь, а они могут оказаться самым грозным противником.

Сильны были эти худородные, и знал Кашин их силу – необыкновенную, непостижимую способность к сплочению. Она была их первородной сущностью, могучей стихией их душ, которая до поры до времени как бы дремала в них, таилась, ничем не выдавая себя и не препятствуя им драться друг с другом за лучшее место на этом свете, по-волчьи, алчно и беспощадно грызться и рвать друг у друга лучший кусок, копать друг другу яму, подличать, предавать друг друга… Но когда разражалось ненастье, грозившее им бедами и лишениями, или, наоборот, наступало их время, сулившее им, пусть и недолгую, радость торжества, в них пробуждалось то могучее, стихийное чувство общности, которое порождало и не менее могучую силу, соединявшую их, сплачивавшую наперекор всему тому, что в иное время каждодневно разъединяло их, вело к обоюдной ненависти, вражде, к подлости, к предательству. И знал Кашин, что, чем ничтожнее были эти худородные, тем сильнее в них проявлялось это чувство и тем неодолимей была сила, сплачивающая их.

Посадские да и прочая чернь – в каждодневных сварах между собой: подсиживают один одного, обманывают, и грабят, и дерутся… Нынче улица на улицу, слобода на слободу с дрекольем идет, а завтра, глядишь, единой толпой прут к Кремлю, ломятся в ворота, лезут на стены, крушат, разоряют все вокруг, не жалея и не щадя ничего, даже собственной жизни. Друг за друга теперь – в огонь и в воду, на пытку и на смерть, и не было такой силы, которая уничтожила бы в них эту способность к единению, усмирила бы в их душах эту могучую стихию, потому что в каждом из них, в их душах, в их сознании постоянно жило что-то такое, что являлось для всех них единым, общим, самым необходимым и самым главным, связывавшим их какой-то невидимой, прочнейшей нитью.