Книга Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Все эти противоречивые факторы пришлось принимать во внимание в 1838–1839 гг., когда голландско-бельгийские отношения вновь вернулись в европейскую дипломатическую повестку дня.

По существу, вопрос сводился к тому, подчинится ли правительство Бельгии условиям договора 1832 г. и выведет ли войска из Люксембурга и Лимбурга — в обмен на признание Нидерландами независимости Бельгии. В дополнение к территориальным уступкам договор 1832 г. подразумевал и финансовые жертвы, потому что по нему два государства обязаны были в равной мере нести бремя голландских долгов до 1830 г. Случилось так, что возобновление переговоров совпало с новым бельгийским предложением (и параллельной просьбой голландцев) о займе в размере 36 млн франков, что предоставило Ротшильдам весьма солидный рычаг давления. Несмотря на небольшую сумму, Джеймсу не терпелось заняться новым займом. Возможно, он надеялся на то, что разместить его удастся без труда, но главным образом дело было в том, что после смерти Натана этот заем был первой по-настоящему крупной операцией Ротшильдов. Иными словами, Джеймсу предоставлялся шанс не только подтвердить дальнейшее доминирование Ротшильдов на рынке облигаций, но и доказать собственное главенство в компании. Если условия подойдут, заявил он в мае 1838 г., «я немедленно отвечу согласием, несмотря на все политические проблемы, потому что никакой войны не будет. Бельгии придется подчиниться, а миру так не терпится сделать дело, что здесь в самом деле нужно поторопиться». Бельгийцы могут рвать и метать, считал Джеймс, но без поддержки Франции они мало на что способны.

Очень скоро, после того, как Пруссия оккупировала Люксембург, чтобы заставить бельгийское правительство подчиниться, Джеймс впал в нерешительность: «грохот канонады» оказал обычное действие на Парижскую биржу. Но когда стало понятно, что даже это не спровоцирует французов вмешаться на стороне Брюсселя, он поспешил предоставить заем, намереваясь разместить его как можно быстрее в Лондоне, Париже и Брюсселе до того, как дипломатическое положение еще больше ухудшится. Хотя выпустить на рынок облигации оказалось чуть труднее, чем представлялось Джеймсу, серия разошлась довольно быстро. Возможно, положение Джеймса укрепилось и благодаря тому, что в 1838 г. лопнул «мыльный пузырь» бельгийских угледобывающих компаний, так как внезапное падение промышленных акций едва не разорило Банк Бельгии, и даже «Сосьете женераль» пришлось туго. И именно Джеймс решил выручить оба банка.

Джеймс совершенно верно предчувствовал, что переговоры рано или поздно столкнутся с трудностями, хотя, к счастью для него, этого не случилось до тех пор, пока новые бельгийские облигации не были в основном размещены. В Бельгии (и во Франции) существовала значительная политическая оппозиция против пересмотра соглашения 1832 г. Однако факт остается фактом: бельгийцам не хватало необходимых средств, чтобы сопротивляться, ибо, хотя облигации нового займа уже в основном были распроданы, Ротшильды еще не закончили расплачиваться за него. Чтобы положение стало недвусмысленно ясным, в декабре 1838 г. Джеймс попросил включить в договор о займе условие, по которому «если начнется война или возникнут разногласия, мы были бы вправе аннулировать наш контракт». Настроенные оптимистично бельгийцы продолжали вести с Ротшильдами переговоры в надежде заручиться дополнительными средствами. Они надеялись получить ссуду под казначейские векселя. «Бельгийцы — ослы, — заметил Джеймс, услышав сообщения о военных приготовлениях в Брюсселе. — Мне совсем не нравится, что они сосредотачивают войска, а они способны превратить анекдот в серьезное дело, хотя, пока великие державы против войны, они ничего не могут поделать». В просьбе о ссуде им наотрез отказали. Сыграв, как обычно, на враждебности Меттерниха к «революционным» режимам, Соломон, который во время кризиса находился в Париже, послал Аппоньи копию своих распоряжений Рихтенбергеру, агенту Ротшильдов в Брюсселе: «Мы ни в коем случае не обижены на то, что правительство [Бельгии] сердится на наш отказ предоставить ссуду под казначейские векселя. Этим господам недурно понять: они могут рассчитывать на нас, только пока они будут следовать политике мудрости и умеренности. Мы, разумеется, предоставили достаточно доказательств своих намерений поддерживать и помогать правительству Бельгии, но наша добрая воля заканчивается там, где нас просят предоставить палку, с помощью которой нас же изобьют, то есть предоставить деньги, нужные на войну, которая подорвет доверие, которое мы стараемся поддержать всеми своими силами и средствами. Можете свободно и откровенно передать этим господам все, что я написал, не пропуская ни слова».

Чтобы в Австрии не сомневались в намерениях Ротшильдов, вслед за первым письмом он написал еще одно в свою венскую контору «к сведению князя Меттерниха», где подробно изложил переговоры Рихтенбергера с бельгийским правительством: «Они не получат от меня ни гроша, пока не уступят, и прежде чем уеду, я оставлю такие же распоряжения своему брату Джеймсу… Надеюсь, что теперь Бельгия подпишет „24 статьи“, тем более что им недостает „nervus rerum“ (самого главного). До тех пор, пока „24 статьи“ не приняты, правительство Бельгии не получит от нас ни гроша, хотя они уже много месяцев просят деньги. Как мне ни трудно… отказывать, я буду чувствовать себя удовлетворенным, если Бельгия уступит и восстановится мир, зная, что я сделал все от меня зависящее, чтобы внести свой вклад в такой результат».

Конечно, бельгийцы вынуждены были уступить — и не столько из-за того, что в Париже не господствовали пробельгийские настроения, сколько из-за недостатка 4 млн франков от Ротшильдов. Рычаг давления, какой Ротшильды приложили к Бельгии, еще действовал. Более того, казалось, такой рычаг представил прекрасную возможность консолидировать влияние Ротшильдов на бельгийские финансы. Еще до подписания мирного договора Джеймс сообщал племянникам, что «бельгийские ценные бумаги всегда были ходкими, поэтому предлагаю одному из вас… отправиться в Брюссель и познакомиться с новым министром, чтобы подружиться с ним и дать понять, что вы… готовы предоставить займы и принять казначейские векселя» — в таком им ранее было отказано. Сейчас Джеймса не устраивало ничего, кроме монополии. Он выразился прямо: «После решения бельгийского вопроса им понадобятся деньги, что нам необходимо использовать для того, чтобы стать абсолютными хозяевами финансов этой страны». Даже по меркам самих Ротшильдов дело было трудным; но во многом достигнутое ими в результате положение почти не отличалось от господства в сфере государственных займов, пусть даже главенствующее положение пришлось разделить с «Сосьете женераль». В начале 1840-х гг., когда Джеймс ездил в Брюссель, чтобы обсудить условия нового займа в 60–80 млн франков, он обнаружил правительство «весьма расположенным»: «Они все остались очень довольны моим приездом; я научил их, как лучше закрепиться, по крайней мере на какое-то время. Они вполне довольны тем, что мы ими руководим, после того как я указал на все ошибки, которые они совершили, пытаясь действовать без нас».

После продолжительных дискуссий в ноябре удалось договориться о займе, а два года спустя — еще об одном (на 28,6 млн франков). Шла ли речь о выплате «голландского долга» или о строительстве новых железных дорог, бельгийское правительство, похоже, стремилось занимать деньги, всецело полагаясь на Ротшильдов в том, что они найдут покупателей для их облигаций. Что характерно, когда Джеймс в 1842 г. поссорился с бельгийским министром, он попросил Лайонела «в воскресенье поехать в Виндзор, чтобы повидаться с королем Бельгии»: «Константен написал письмо, которое ты получишь в должный срок, с объяснением того, как обстоят дела в Брюсселе, и ты сможешь передать королю… если нынешний министр останется, белы, облигации не будут продаваться нигде и не будет возможности провести крупную финансовую операцию. Будь осторожен, не говори ни слова против [министра], а только позволь его величеству выяснить твое мнение».