Книга Хочешь жить, Викентий? - Нина Орлова-Маркграф

Промокашка приближалась. Лицо ее казалось каким-то большим и словно голым. Увидев меня, она приостановилась, подпрыгнула и порхнула ко мне навстречу.

— Сандрик, привет!

Я стоял как плохо вкопанный столб, слегка покачиваясь. Нет, это не Промокашка.

— Кто ты, призрак? — спросил я нарочито испуганно.

Нелька улыбнулась, но тоже как-то иначе. Глаза ее теперь стали неестественно большущими, яркая голубизна их потемнела, была неприятно чужой.

— Ты чо… такая? — грубо спросил я.

— Сандрик, я же постриглась! — сказала Промокашка каким-то тусклым, без привычного в нем звона стеклышек, голосом.

Теперь я понял. Промокашка была пострижена под мальчика! Длинные светло-пепельные волосы (за всю жизнь ни у кого не встречал я такого цвета!) заменил жесткий ежик. Он казался серовато-русым и не то чтобы не шел Нельке, но делал ее пугающе другой.

— Ну не дура ли? — Я сплюнул и для наглядности покрутил у виска. — То были волосы длинные, а ум короткий, а теперь одно другого короче!

— Сандрик, ничего, — виновато погладив ладошкой свой ершистый чубчик, сказала Промокашка, — они же отрастут.

Мне стало досадно, что я так кипятился.

— Вообще-то это твои волосы, Нелли. Как дежурство?

— Нормалёк! — повеселела Промокашка. — Всего восемь человек приняли. Щас зайду в общагу, переоденусь — и гулять!

— Ну а я наоборот. Щас натяну колпак — и дежурить.

Мы разошлись, одинаково ошарашенные друг другом.

III

Облаченный в халат и колпак, я шел по отделению, торопясь доложить Олегу Ивановичу о прибытии. Но в кабинете меня встретил лишь его костюм, висевший на плечиках. Каждую минуту помнил я о том, что завтра буду сам делать пересадку, весь день напевая себе под нос: «Я завтра ассистирую, я завтра ассистирую, ассистирую я!» Правда, временами ликование мое сбивала неприятная волна страха и тревоги. А если я ошибусь, а если что-то пойдет не так? Меня просто знобить начинало, и сердце останавливалось, и сам я застывал на месте. А вдруг Сашура запротестует? В конце концов, это ее право! Кстати, пойду зайду к ней.

Постучав в семьдесят седьмую палату и не дождавшись ответа, я вошел. Но Сашуры не было на месте. Непривычно было видеть пустующую, железно молчащую кровать, аккуратно прибранную, тоже почти пустую тумбочку. На столе стояла простая стеклянная ваза с тюльпанами. И тут взгляд наткнулся на то, что заставило меня от неожиданности охнуть. Чуть в стороне от вазы, на специальной подставке, красовался парик из роскошных волос. Я сразу узнал их по необычному светящемуся пепельному цвету. Вот почему Промокашка постриглась! Она сделала это для Сашуры, которая уже мечтала о выписке и, конечно, тайно страдала, что ей всю жизнь придется укрывать голову надвинутым по самые брови платком.

А я-то как с Нелькой обошелся! Я со страхом глядел на парик и видел перед собой Промокашку, вздрогнувшую, когда я плюнул ей прямо под ноги. Отчего мне стало так жутко, я и сам не знал. Слава богу, что никто не видел, как я попятился от стола, крадучись вышел за дверь и по-стариковски, едва передвигая ноги, побрел к сестринскому столику.

С другой стороны коридора к сестринскому столику неслась палатная медсестра Тамара Сергеевна.

— Где Олег Иванович? — поздоровавшись, спросил я.

— В палате у ожогового Кудимова, — ответила сестра и плюхнулась на стул. — Подключайся, Санечка, быстрей: жарко нам сегодня будет! Я замучилась капельницы ставить. — Она вытерла со лба пот, сдвинула белесые кустики бровей и сама себя спросила недоуменно: — И чего я убиваюсь? Хоть бы платили хорошо…

Из приемного покоя прибежала санитарка Мариша.

— Больного принимайте! Ваш, ваш, переломанный.

— Началось!.. — проворчала Тамара Сергеевна. — А еще вся ночь впереди. Кто? С чем?

— Парень. Упал на каменный бордюр. Перелом ребер.

— Откуда он грохнулся, сердешный?

— Вот именно, что сердешный. В женское общежитие к своей девчонке лез.

— Да-а… Запрещают парням в женское общежитие ходить. А толку? — раздумчиво покачала головой Тамара Сергеевна. — Оно ж природа…

— Ребра… — поморщился я. — Крайне неинтересный случай.

— А тебе бы перелом позвоночника с разрывом спинного мозга! — возмутилась Тамара Сергеевна. — Ой, накаркаю! — закрыла она рот ладонью. — Иди, Саня, забирай его, в пятьдесят вторую положим.

Я спустился в приемный покой, поднял на лифте нашего Ромео с переломанной грудной клеткой, довел до пятьдесят второй палаты.

— Вот твоя кровать, устраивайся полусидя, и поменьше движений, — наставлял я его.

Ромео с яростью плюхнулся на кровать и вскрикнул:

— Да что ж так больно-то!

— Перелом ребер — штука болезненная, но, если не повреждены легкие или плевра, неопасная. Зарастет, короче.

Ромео осторожно устроился на кровати.

— Дышать шибко больно.

— Ничего, сейчас сделаем обезболивающее, успокоительное, поспишь чуток.

Ромео, как ему и полагалось, был бледен, красив и несчастен. Еще бы! Вместо свидания — пять сломанных ребер!

Я вышел из палаты и увидел, что Тамара Сергеевна с поста изо всех сил машет мне рукой. Я поспешил к ней.

— Ты подумай, Саня! Девушку с сотрясением привезли.

— Эка невидаль!

— Да ты послушай! У лифта трос оборвался, и при таком падении она всего-то сотрясение получила!

— А вам бы перелом позвоночника с разрывом спинного мозга! — сказал я, один в один скопировав ее интонации.

Тамара Сергеевна засмеялась.

— Мне бы чайку да грелку к ногам! Ноги гудут. Иди в приемный покой, на коляске ее привезешь.

Я побежал на первый этаж, в приемный покой. На кушетке сидела девушка: волосы собраны в куцый хвостик, глаза круглые, птичий клюв вместо носа. Филин какой-то. Сестра протянула мне историю болезни. Я взглянул и прочитал: «Филина Татьяна Аркадьевна». Правильная фамилия.

— Татьяна Аркадьевна, поехали, — сказал я.

— Куда это?

— В отделение. Лечиться будем.

— На этой? — брезгливо поморщилась Филина.

— Да, на коляске. Сотрясение у вас, мозгу нужен полный покой.

— Слышь, не гони лошадей, — раздраженно сказала по дороге моя пассажирка.

— Что-то не так?

— Ага. Тошнит. И голова кружится сильно.

— И должно тошнить, — в тон ей ответил я, — сотрясение же. Повезло: даже ни одного перелома.