Книга Рукопись Платона - Андрей Воронин

В тот самый миг, как он собирался закурить сигару и уже взял в руки портсигар, где-то — как показалось Вацлаву, прямо под ним — раздался громкий, похожий на пистолетный выстрел, треск, скрежет и металлический звон, после чего карета, вздрогнув, перекосилась на бок и остановилась.

Вацлав вздохнул. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить: в карете лопнула рессора, что означало непредвиденную и малоприятную задержку в пути, который и без того казался чрезмерно долгим. К тому же здесь, в лесу, заменить сломанную рессору было попросту нечем, и Вацлав с трудом удержал вертевшееся на самом кончике языка крепкое словцо.

Выставив в окошко голову, он увидел кучера, который, спустившись с козел, обходил карету справа, дабы осмотреть поломку. Судя по выражению его лица, поломка была серьезной; Вацлав убедился в этом, выбравшись из перекошенной, тяжело осевшей на правый бок кареты и увидев лопнувшую рессору и нелепо подвернувшееся, готовое вот-вот свалиться колесо.

— Приехали? — спросил он у кучера, вертя в пальцах незажженную сигару и прислушиваясь к тому, как похрустывают сухие табачные листья.

— Приехали, пан Вацлав, — уныло подтвердил тот. — Езус-Мария, что за несчастливая поездка!

Поездка и впрямь получилась неудачной. Прежде всего, Вацлаву была неприятна ее цель, заключавшаяся в посещении сенатской комиссии, которая наконец закончила исследование генеалогического древа рода Огинских и теперь должна была выдать подтверждение его дворянских привилегий. Черт подери! Как будто у кого-то хватило бы смелости оспаривать эти привилегии...

Далее, едва миновав Минск-Мазовецкий, Вацлав лишился своего лакея — этот ненасытный обжора наелся какой-то тухлятины и занемог, да так сильно, что продолжать путешествие в его компании сделалось решительно невозможно. Он поминутно разражался жалобными воплями, умоляя остановить карету, а когда его просьбу удовлетворяли, опрометью кидался в ближайшие кусты. Вацлав ссудил его деньгами и оставил в первом же постоялом дворе, наказав, как поправится, немедля отправляться домой.

А теперь еще и эта поломка...

Вацлав в сердцах пнул сломанное колесо, вздохнул и отдал немногословное распоряжение. Кучер сделал недовольное лицо — ему было боязно оставлять хозяина одного на лесной дороге, — но даже он понимал, что иного выхода нет. Через две минуты одна из лошадей была выпряжена, и кучер, неловко взгромоздясь верхом, поскакал на ней в ближайшую деревню за кузнецом.

Вернулись они уже после полудня — вернее, ближе к вечеру. Кузнец приехал на телеге, в которой лежали инструменты и новая рессора. Осмотрев повреждения, он объявил, что устранить поломку на месте нельзя; Вацлав, который за время ожидания успел не только перекусить, но и основательно испачкаться, ползая вокруг кареты, не стал спорить, поскольку отлично видел, что кузнец прав. Махнув рукой и сказав: «Делайте, что хотите», он отдался на волю обстоятельств.

Вот так и вышло, что вечером этого несчастливого дня Вацлав Огинский поневоле очутился в гостях у местного помещика Станислава Понятовского, носившего, по его собственному признанию, немного обидное прозвище «не тот Понятовский». Прозвище это он заслужил себе сам, поскольку, представляясь кому-нибудь, непременно уточнял, что он «не тот» Понятовский, а всего лишь его однофамилец. Такое же уточнение довелось выслушать и Вацлаву, и Огинский лишь ценой неимоверных усилий сумел сдержать улыбку: глядя на так называемый «фольварк» пана Понятовского, недалеко ушедший от деревенской хаты, а в особенности на владельца этого фольварка, невозможно было заподозрить, что перед вами потомок польских королей.

Впрочем, несмотря на свой безобидный пунктик, хозяином королевский однофамилец оказался весьма хлебосольным и гостеприимным, так что к девяти часам вечера Вацлаву пришлось расстегнуть все пуговицы сначала на сюртуке, а после и на жилете. Простой дубовый стол буквально ломился от яств и напитков; изнемогающий от недостатка общения хозяин не уставал подкладывать и подливать, требуя взамен лишь одного — новостей.

Вацлав с охотой отвечал на его расспросы. Странное дело, но этот нелепый и, судя по всему, не очень-то счастливый человек показался Огинскому неожиданно приятным. Голос у него был тихий, манеры обходительные, хоть и провинциальные, а в маленьких, глубоко запавших глазах светился живой ум.

Как раз около девяти часов, в тот самый момент, когда Вацлав, пыхтя и отдуваясь, расстегнул на жилете последнюю пуговицу, в столовую вошел слуга и сообщил, что на постоялом дворе объявился новый постоялец — судя по виду, человек образованный и благородный, хоть и иностранец.

— Так что ж ты стоишь, бестолочь? — напустился на него пан Станислав. — Немедля беги туда, падай пану в ноги и проси его быть моим гостем! Если, конечно, ясновельможный пан не будет против, — добавил он с поклоном, обернувшись к Вацлаву.

— Ясновельможный пан горячо приветствует ваше решение, — искренне ответил Вацлав. — Гостеприимство ваше превыше всяческих похвал, и я чувствую, что, если не подоспеет помощь, неминуемо лопну.

— Разве это гостеприимство! — махнул рукой Понятовский. — Вот в былые времена... Ступай, — обратился он к слуге, — и без гостя не возвращайся. Передай, что сам пан Огинский присоединяется к моему приглашению. Да не забудь фонарь, чтобы гость по дороге не расшибся...

— Да знаем, — проворчал слуга, отличавшийся, по всей видимости, угрюмостью и своенравием, — ученые. Впервой, что ли? Всякий вечер одно и то же: сперва гостей в кучу сгоняй, а после пьяных по комнатам растаскивай...

— Поговори у меня, — не слишком решительно пригрозил ему хозяин, но слуга уже скрылся за дверью.

Новый гость прибыл на удивление скоро — по всей видимости, сразу же, как только слуга передал ему приглашение. Вацлав не усмотрел в этом ничего удивительного: он видел здешний постоялый двор и лишь с большим трудом мог. редставить себе человека, который предпочел бы ночь в этой клопиной дыре приятной застольной беседе с благородными людьми.

В сенях стукнула дверь, послышалось ворчание слуги и грохот перевернувшегося ведра. Вслед за этими звуками дверь столовой распахнулась, и на пороге вновь возник угрюмый лакей пана Станислава.

— Их благородие господин Пауль Хесс изволили пожаловать, — ворчливо объявил он.

Вслед за ним в комнате появилась некая шарообразная фигура, туго затянутая в светло-серые панталоны и синий сюртук. Передвигаясь с непринужденной легкостью катящегося по зеленому сукну бильярдного шара, новый гость ловко всучил неприветливому слуге свой шелковый цилиндр, небрежно бросил сверху перчатки и поклонился присутствующим, блеснув обширной розовой лысиной в обрамлении редких белокурых волос. Пухлое лицо его с румяными щеками и двойным подбородком расплылось в приятной улыбке, белая пухлая ладонь прижалась к сердцу, нога в лакированном сапожке шаркнула по простой деревянной половице с таким изяществом, будто под нею был паркет бальной залы в королевском дворце. Огинский усмехнулся, подумав, что этот человек, верно, и в восемьдесят лет будет напоминать большого, розового, пухлого младенца. За те четыре года, что они не виделись, герр Пауль Хесс ни чуточки не изменился, разве что лысина его сделалась обширнее, а второй подбородок — круглее. Он был всего одним годом старше Вацлава, но определить его возраст по внешности не представлялось возможным — герр Пауль с одинаковым успехом мог сойти и за двадцатилетнего юношу, и за зрелого мужа сорока пяти лет. Огинский встречался с ним во время учебы в Кракове, но их знакомство так и не переросло в горячую дружбу, потому что Пауль Хесс был от природы не приспособлен для таких вещей. Он был другом всем и никому — приятный собеседник, добродушный сплетник, средоточие светских новостей и анекдотов, но не более того.