Книга Рукопись Платона - Андрей Воронин

— Так уж и дурак, — просипел Ерема. — Зря вы, ваше благородие, Николай Иванович, на меня напраслину возводите.

— Да какую там напраслину! — всадник в зеленой венгерке, которого бородач Ерема уважительно именовал Николаем Ивановичем, пренебрежительно махнул рукой. — А кто давеча купцу Киндяеву глотку от уха до уха перерезал — скажешь, не ты? Он, болезный, так и не успел сказать, где деньги свои закопал.

— А кто его просил поносными словами лаяться? Он меня псом шелудивым обозвал, а я что — терпеть такое должен?

— За казну купеческую мог бы и потерпеть, — заметил Николай Иванович. — И не спорь ты со мной, Христа ради. Знаю я, отчего ты его зарезал. Слова поносные тебе — тьфу, пустое место. Крови тебе хотелось, вот и не утерпел, упырь косматый. Гляди, Ерема, я ведь когда-нибудь тоже не утерплю, вздерну тебя, дурака, на осине, чтоб другим неповадно было.

— Эх, ваше благородие! — Ерема укоризненно покачал косматой головой и шумно поскреб грудь под ветхой рубахой. — Негоже вам такое говорить! Вздерну... Небось, как с каторги вместе бежали, Ерема вам другом был. Братом называли — выручай, брат, помогай, родимый! А теперь, значит, вздернуть хотите. Говорили мне умные люди: не верь, Ерема, барам, все они одним миром мазаны, а я, дурак, не послушал...

— Вот и верно, что дурак, — сбивая пепел с кончика сигарки, пренебрежительно сказал Николай Иванович. — Куда ж тебе еще водки, когда ты и трезвый-то невесть что городишь? Глотнешь разок и либо плакать начнешь, либо драться полезешь, а ты мне для дела надобен. И дружбой нашей ты меня не попрекай, я ее покрепче твоего помню. Я тебя хоть раз подводил? А вот ты меня с купцом подвел, и крепко подвел, Ерема. И не меня одного, а всех. Люди шкурой рисковали, на лихое дело шли, а ты махнул ножиком и единым духом всех нас с носом оставил. Куда ж такое годится? Ежели так и дальше пойдет, так мне с тобой и возиться не придется — приятели тебя сами живьем закопают за такие штучки. Так что водки не проси, все одно не дам.

Ерема протяжно вздохнул и облизал обветренные губы, но спорить перестал, поскольку нрав Николая Ивановича был ему хорошо известен: «их благородие» запросто мог, не прерывая рассудительной и внешне доброжелательной речи, вынуть пистолет и пальнуть несговорчивому собеседнику в лоб, да так метко, что спорщик, бывало, и глазом моргнуть не успевал. Посему перечить Николаю Ивановичу мало кто отваживался; Ерема чувствовал, что и так зашел далеко — пожалуй, много дальше, чем кто-либо из ныне здравствующих членов возглавляемой Николаем Ивановичем ватаги. Те, которые уже померли, бывало, хаживали и дальше; кое-кто, помнится, даже пытался сжить лютого барина со свету, да только живыми с тех пор этих храбрецов никто не видел. Да, крут был барин, вместе с которым Ерема бежал с каторжных рудников! Николай Иванович был умен и удачлив, и разбойничать под его началом оказалось куда как хорошо.

Посему бородатый Ерема выбросил из головы мысли о фляге Николая Ивановича и, задумчиво копаясь в бороде, поинтересовался:

— Нешто дело будет?

— Как не быть, — с хорошо знакомой Ереме ухмылкой ответил «их благородие». — Карету видал? Дамочка, что в ней сидит, одна всей здешней округи стоит. Она мне живой нужна, понял? Поэтому скачи-ка ты в лагерь, бери мужиков — троих, я думаю, хватит, — и чтоб засветло здесь были.

Ясно ли?

— Ясно-то ясно, — раздумчиво отвечал Ерема, скребя в бороде, — а только не пойму я, зачем нам еще мужики. Коли вам дамочка нужна, так и брали бы прямо сейчас. Делов-то!.. Хотите, я ее сей момент догоню и в одиночку к вам приволоку?

Николай Иванович задумчиво оглядел тлеющий кончик сигарки, сдул с него пепел и сделал короткую изящную затяжку, будто сидел в курительной комнате Аглицкого клуба, а не беседовал на лесной дороге с бородатым татем.

— Что-то ты нынче разговорился, — заметил он. — Я тебе, Ерема, по дружбе скажу: кабы я хотел от тебя избавиться, так лучшего способа, верно, не найти. Просто сказал бы тебе: дескать, давай, скачи, догони эту чертову бабу и доставь ко мне, — и дело в шляпе. Подождал бы с полчаса, а после поехал бы по дороге косточки твои собирать, пока их собаки не растащили.

— Да ну? — усомнился недоверчивый Ерема.

— Проверить хочешь? Давай, я тебе препятствовать не стану. А впрочем, вру — стану. И не потому стану, что ты мне так уж дорог, а потому, что не хочу княжну раньше времени спугнуть. Подстрелить ее — дело нехитрое, но она мне тепленькой нужна. А тепленькой ее взять трудно, Ерема. Ох, трудно! Но надо.

— Зачем? — спросил Ерема невнятно, ковыряя в зубах извлеченной из бороды острой щепкой.

— Потолковать с ней хочу, — оскалившись совсем уж по-волчьи, ответил Николай Иванович. — Что я в каторге был, тебе ведомо. А знаешь ли ты, кто меня туда отправил?

Ерема задрал косматые брови и вопросительно махнул бородой в ту сторону, где скрылась карета. Атаман кивнул, и бородач понимающе присвистнул.

— Чую, веселый будет разговор, — сказал он. — Вот бы поглядеть!

— Поглядишь, — пообещал «их благородие». — Но до этого, Ерема, сперва дожить надобно. Так что не тяни время, братец, скачи в лагерь, да поторапливайся.

Ерема кивнул косматой головой, развернул коня и, ударив его пятками, скрылся в лесу. Николай Иванович докурил сигарку, глядя ему вслед и прислушиваясь к затихающему шороху и треску, после чего съехал с дороги, спешился и, укрывшись в кустах, стал ждать, строя планы возмездия и попутно отгоняя надоедливых комаров.

* * *

Неприятность, как это обыкновенно бывает, случилась в самый неподходящий момент, а именно тогда, когда карета уже успела удалиться от Вильно на весьма приличное расстояние — верст на двадцать, а то и на все двадцать пять.

Вацлав Огинский, откинувшись на стеганых атласных подушках, боролся со скукой и раздражением, почитывая сонеты Шекспира. В опущенное окно кареты врывался, шевеля шелковые занавески, легкий ветерок, солнце короткими вспышками сверкало сквозь полог сомкнувшихся над дорогой ветвей. Читать на ходу оказалось затруднительно: карету потряхивало, строчки прыгали перед глазами, мысли разбегались, все время против воли Вацлава возвращаясь к неприятной цели его путешествия, и молодой Огинский все чаще поглядывал поверх книги на стоявший напротив него дорожный погребец, в коем хранились еда и вино, во все времена служившие наилучшим средством против неизбывной дорожной скуки. Останавливало его лишь то обстоятельство, что для обеда было, пожалуй, рановато; а с другой стороны, что еще делать в дороге, когда не с кем даже словом перекинуться?

«Империя, — с привычным раздражением подумал Вацлав, решительно захлопывая книгу и бросая ее на сиденье рядом с погребцом. — Едешь, едешь, а ей ни конца ни края. Вот интересно, зачем царю столько земли? Ведь он, верно, толком и не знает, что творится на дальних окраинах его империи, однако грести под себя не устает. А отвратительнее всего то, что я, глупец, ему в этом помогал. Сколько долгих месяцев проведено в седле, сколько жизней загублено, сколько пролито крови, а вместо благодарности лишь новые унижения и беды... Ах, как славно, наверное, быть каким-нибудь швейцарцем, пасти на альпийских лугах коров, держать нейтралитет и в самом крайнем случае служить в папской гвардии! Ни забот, ни хлопот, ни войн, ни уязвленной гордости — ничего, только свежий воздух и полный покой. А главное, в какую сторону ни кинь взор, доберешься до границы самое большее за день. Не придется, по крайней мере, неделями трястись в пыли и скуке только для того, чтобы доказать: ты дворянин, а не пес приблудный и род твой как-нибудь постарше, чем род Романовых...»