Книга Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

К концу 1793 года дисциплина в армии восстановлена и ликвидировано местное самоуправление, тогда-то Бийо-Варенн развивает свою «теорию рычагов». Окончательный перелом происходит весной 1794 года, когда терпят поражение и отправляются на эшафот две группы: эбертисты и дантонисты.

Когда Дантона и его друзей везли на гильотину, телега проезжала мимо дома Робеспьера. «Робеспьер, – громовым голосом крикнул Дантон, – ты последуешь за мной!» Народ быстро превратил это страшное предсказание в стишок. Я не стану пытаться перевести его стихами, но смысл следующий: Дантон, Демулен и д'Эглантин явились к берегу Стикса, они платят Харону за переезд. Харон – «честный гражданин» и возвращает им сдачу. «Не надо, – говорит ему Дантон, – оставь себе эти деньги в счет переезда для Робеспьера и Сен-Жюста».

Но пока победа Комитета полная. Казнь эбертистов означала, что Парижская коммуна больше не угрожает Конвенту, длившийся полтора года спор между верховной властью Франции и верховной властью Парижа решен в пользу Франции.

Казнь Дантона показала, что в Конвенте больше нет никого, кто мог бы равняться авторитетом с Робеспьером, и что любой депутат Конвента отныне может быть арестован простым решением Комитетов (конечно, такое решение должен утвердить Конвент, но он уже не посмеет возражать).

Вслед за победой над внутренним врагом следует победа над внешним: битва при Флерюсе 26 июня (8 мессидора) обозначила перелом в ходе войны. Франция фактически покончила с иностранным вторжением и, в свою очередь, переносит войну на чужую территорию.

22

А незадолго до этого происходит высший триумф Робеспьера – день 20 прериаля.

Вплоть до 1789 года Франция была католической страной, в которой, впрочем, хорошим тоном считалось быть вольнодумцем и не верить в Бога. В годы революции католицизм оказался преследуемой религией, началась кампания дехристианизации (ее проводниками были, между прочим, эбертисты). Покончив с ними, Комитеты нанесли сильный удар по атеизму. Сам Робеспьер всегда считал, что народу нужна вера в Высшее Существо, и утверждал (кажется, искренне), что дехристианизация – это хитрый заговор иностранных агентов. Он предложил Конвенту принять своего рода Никейский символ: «Французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души». И мигом высшего торжества стал для него день 20 прериаля (8 июня), когда он во главе Конвента явился на праздник Верховного Существа.

Накануне Конвент во второй раз избрал Робеспьера своим председателем (вторичное избрание не запрещалось, но не практиковалось) – специально для того, чтобы он мог быть на этом празднестве первым лицом.

Для XVIII века, названного Веком Просвещения, было аксиомой, что христианство – это пережиток средневековья, придуманный хитрыми попами для своей выгоды. Искренне верующих было, по крайней мере, на первый взгляд, очень мало; за несколько лет до Революции король, бракуя одного из кандидатов на должность Парижского архиепископа, жаловался: «Ну, надо же все-таки, чтобы хоть Парижский архиепископ немного верил в Бога». Предполагалось, что религия имеет чисто прикладное значение: простому народу надо верить в Божью кару, чтобы он сидел смирно и не бунтовал.

Поскольку во время Революции последний аргумент вроде бы потерял значение и народу не только позволяли – его прямо приглашали бунтовать, то началась активная кампания дехристианизации.

Робеспьер никогда не был сторонником этой кампании. Да и в Комитете многие весьма критически относились к этой кампании и довольно быстро с ней покончили – ряд дехристианизаторов был отправлен на гильотину вместе с Эбером и его друзьями. Но это не означало, что члены Комитета хотели восстановить католичество как господствующую религию; самое большое, они готовы были считать ее терпимой. Католичество, христианство есть набор нелепых предрассудков, считали они, но тем не менее несомненно, что есть Верховное Существо[20], благое и всемогущее, которое правит миром.

А через 2 дня Робеспьер и Кутон проводят через Конвент закон от 22 прериаля, ликвидирующий последние гарантии правосудия, именно в этом законе, между прочим, появляется формула «враг народа», которая имеет большое будущее. Один из депутатов воскликнул: «Если закон пройдет, нам всем остается только застрелиться!» Закон прошел. И за следующие полтора месяца в Париже было казнено приблизительно столько же человек (около 1300), сколько за предыдущие 15 месяцев.

Итак, Робеспьер стал диктатором? О нет!

23

Именно полная победа Комитета над всеми врагами – внутренними и внешними – обрекла его на скорый конец.

Марксистские историки пишут, что как раз в это время стала размываться социальная база якобинской диктатуры. Если перевести эту фразу с птичьего языка на обыкновенный, то окажется, что они высказывали весьма здравую мысль[21]. Она состояла в том, что, пока часть Франции была оккупирована иностранными войсками, всем, кто выгадал от революции, грозили материальные потери, а Конвенту был необходим Комитет общественного спасения как бастион против внешнего врага, против парижан и так далее – с господством Комитета соглашались как с бесспорно меньшим злом. Согласились даже отдать на казнь Дантона и его друзей.

До сих пор Комитет действительно представлял Конвент и был необходим Конвенту, как прочный бастион, защищавший его от посягательств Коммуны. Теперь внешний враг отброшен, Коммуна очищена от эбертистов, казнен прокурор Парижа Шометт, и вакансии заполнены друзьями Робеспьера. Можно сказать, что угроза от парижан миновала – и Комитет уже не так жизненно необходим Конвенту. А с другой стороны, весь Конвент был смертельно напуган казнью Дантона. Не то чтобы депутаты так скорбели о Дантоне, но если можно ночью арестовать такого человека, значит, отныне никакие заслуги перед Революцией не гарантируют безопасности. Отныне любой чувствует себя под угрозой, многие депутаты месяцами не ночуют дома. Раньше Комитет угнетал, но и защищал Конвент – теперь он уже не так необходим, и Конвент ждет лишь случая, чтобы сбросить ярмо Комитета.

А в Комитете многие хотели бы сбросить с себя ярмо Робеспьера. И в Комитете понемногу стало формироваться антиробеспьеровское большинство.

Невероятная популярность Робеспьера сослужила ему плохую службу: если диктаторы XX века использовали народную любовь как мощный козырь (хотя и в XX веке Троцкому она мало помогла), то в XVIII веке она лишь обуза. Робеспьер ни в коей мере не диктатор, но его принимают за диктатора. Когда полусумасшедшая старуха Катрин Тео видит в Робеспьере нового Мессию, это для его врагов удобный предлог начать судебную расправу, которая – даром что сам Робеспьер, конечно, не имел к Катрин Тео никакого отношения – косвенно скомпрометирует и его.