Книга Легкая палата - Надежда Нелидова

– Вот так прямо и сказала?! Сука?! Не может быть! Может, вы не расслышали?

Собеседница поднимает на меня слепые от боли глаза – и я понимаю: всё правда. Так и было.

– Тогда, – продолжает она, – маму увезли в больницу. Где выяснилось, что у неё произошёл разрыв аневризмы. Через три дня мама умерла. Всё это время я не отходила от её постели, спала на стульях. Держала её руку в своей, шептала самые ласковые слова. Перед смертью мама сказала: «Какая ты у меня хорошая… Как беспокоишься обо мне, ухаживаешь. Спасибо, доченька…»

Она меня простила, но я-то себя – нет! Я предала её, когда сообщнически трясла головой, возводила глаза к потолку, вздыхала и «понимающе» переглядывалась с фельдшерицей. Так сказать, была её союзницей против мамы, дала моральное добро, и она произнесла чудовищные слова…

А мама почему в тот момент молчала? От характера, от силы, от упрямства своего. От невыносимой боли, наконец. Не хотела признать непривычного состояния, недуга своего. Всё в ней негодовало: как она, до сих пор такая сильная характером и телом, волевая – и вот лежит беспомощная. Услышала в моём голосе нотки раздражения – и обиделась, замкнулась, зажалась, как малый ребёнок.

– Но вы тогда возмутились этим… Не хамством фельдшера даже… Должностным преступлением. Человеческим.

Собеседница отводит глаза. Нет. Она НЕ СКАЗАЛА НИ СЛОВА.

Может, объяснить это стрессовым состоянием? Мы часто в таких ситуациях растеряны, подавлены, зависимы от людей в белых халатах… Но ведь можно было наутро поднять шум, пойти к главврачу, написать заявление.

Никуда она не ходила, ничего не писала. Сначала забегалась с мамой, потом с похоронами, а потом… Какой смысл, ничего уже не изменить: маму не вернуть. Значит, фельдшерица продолжает ездить на вызовы. И, если ей что-то не нравится, раскрывает рот и… по полной выливает на больного дерьмо. Под деликатное молчание врача.

– Но нельзя же это так оставлять. В какой день вызывали эту бригаду, в какой час? Можно же восстановить хронологию…

Она качает головой: поздно, поздно. С той поры прошло семь лет. Женщина все годы носит это в себе. В который раз прокручивает в голове, не может забыть то утро, когда она переглянулась с фельдшерицей… Мама лежала спиной и не видела, но слышала одобрительное молчание дочери. Её предательство.

– Но ведь сохранились в архивах журналы вызовов? – не могу успокоиться я.

Сохранились, не сохранились… Какая разница, маму не вернуть…

Про собеседницу больше не будем – ей с этим жить всю жизнь. И про фельдшерицу не будем – с ней всё ясно. Про таких в советское время говорили: «Ей не место в рядах строителей светлого коммунистического будущего». А нынче…

Хорошо, найдём эту хамку в белом халате. Дадут ей выговор, общественное порицание какое-нибудь, дисциплинарное взыскание. Лишат денежной надбавки (что вряд ли: много времени прошло). Но в газете про неё, с полным именем-отчеством-фамилией, не напишешь. Привлечёт ведь к ответу за клевету, и суд встанет на её сторону: где доказательства, свидетели, на худой конец, диктофонная запись?

Пациенты беззащитны перед врачами. Перед любым другим хамством мы хотя бы одеты. Перед людьми в белых халатах уязвимы и «раздеты» болью, стыдом, слабостью, немощью. Не говоря о том, что раздеты в прямом смысле слова.

– Это пациенты беззащитны, что вы рисуете их овечками?! Это врачи беззащитны! Поездите-ка с неотложной помощью сутки, узнаете почём фунт лиха!

Ездила. Знаю. И топтание на морозе перед закрытыми дверями подъезда, и пьяные рожи, и вонючие бомжи, и неподъёмные носилки, и науськиваемые бойцовские собаки, и оскорбления, и угрозы, и шантаж.

Условия труда тяжёлые. Тяжелейший график работы: сутки через трое. Это для фельдшеров. Для докторов, которых не хватает, – через двое.

Простодушно спросила мужа, отчего у них на заводе не вводят такой же график.

– Сутки работать?! Ты в уме?!

– Ну, пусть не сутки. Хотя бы 12 часов. С отсыпным, выходным.

– Да хоть 12 часов – какой нормальный, в уме и памяти, директор на это пойдёт? Ему план, качество продукции, выработка нужна. Даже железо не выдерживает, станки приходится отключать: им остыть нужно. Да после восьми часов работник уже бывает никакой. Рука дрожит, может совершить неверное движение, глаз утомляется – а тут точность нужна. Детали запорет, а они дорогущие, импортные…

О, это уже интересно. Детали жалко, а человеческие здоровье и жизнь? Рабочий с железякой дело имеет, а скорая помощь – с человеком. Работа на скорой напряжённей, чем за станком, изматывает физически и морально. Тут впору вводить сокращённый рабочий день – а они вкалывают сутками! 24 часа – вы вдумайтесь. Какая охрана труда такой кошмар допустила?

Хотя медиков такой график вполне устраивает, они сами выступили его инициаторами. Их можно понять: оттрубят сутки на автопилоте – и три дня свободны. Можно ещё на одну работу устроиться. Даже на две. Плюс куча разных доплат и льгот.

А больные? Представьте себе картину: экстренная ситуация, вы находитесь в критическом состоянии, балансируете на грани жизни и смерти. На ваш вызов приезжают сонные, раздражённые, с ватными от бессонницы головами (24 экстремальных часа на ногах) работники скорой…

Я не зря, как заклинание, повторяю: «24», «24», «24». Вот вы, лично вы кем работаете? Строителем? Воспитателем в садике? Бухгалтером? Портнихой? Можете вообразить, что работодатель ввёл для вас график: сутки через трое? Долго ли простоит ваш построенный в полусонном состоянии криво-косо дом? Родители от «посуточных» воспитателей в ужасе заберут своих детей. В бухгалтерии наступит путаница и хаос – а деньги требуют ясной головы. Портной напортачит так, что потом не распорешь…

А вот скорая работает себе сутками. И пока она так работает, наша с вами жизнь висит на волоске. Пример? Пожалуйста.

«Сразу оговорюсь: я бесконечно благодарна врачам, столько раз спасавшим жизнь моему мужу. Настоящим профессионалам и Людям с большой буквы. Но вот последний случай…

У мужа под утро случился очередной приступ мерцательной аритмии. Вызвали скорую. Нужно было очень, очень медленно вводить лекарство в вену. Два кубика – две минуты. Фельдшер-паренёк надавил на поршень и вогнал полную дозу в долю секунды. Не нарочно – наверно, дрогнула занемевшая, одеревеневшая, утомлённая рука. Он этих уколов в вену за сутки, может, полусотню сегодня сделал (помните: «Железу – и тому отдохнуть, остыть надо»).

После стремительного действия лекарства (возможно, понижающего давление) муж схватился за голову и закричал: «Ой, голова! Сейчас лопнет от боли!» Он скрипел зубами, я со слезами умоляла доктора помочь. Врач, бледный, не выспавшийся, зелёный, с кругами под глазами (конец смены) с минуту (показалась вечностью) молча, не понимая, смотрел на реакцию больного. Вероятно, судорожно думал, что предпринять. Наконец, «въехал»: покопался в чемоданчике и дал таблетку».