Книга Все языки мира - Збигнев Ментцель

— Ты… хамка… Ты, шлюха… Ты, свинья… — После каждого слова мать захлебывалась, будто ей не хватало воздуха.

— Свинья? — Соседка резко повернулась к матери спиной, задрала халат, под которым ничего не было, и, выпятив тяжелую белую задницу, произнесла отчетливо: — Свинья свинье жопу лижет!

Мать побледнела как полотно. Я не на шутку испугался.

— Рудек! Рудек! — закричала она не своим голосом, но отец не пришел к ней на помощь. Может, его не было дома?

Соседка заперлась в комнате, хлопнув за собой дверью с такой силой, что на пол посыпалась штукатурка.

Мы долго стояли молча. Я подумал, что в нашем доме, как в сказке о волшебной лампе Аладдина, наконец произошло то, что должно было произойти, случилось то, что должно было случиться.

— Ну чего ты стоишь… Поди, поищи своего отца, — приказала мне мать.

Я пошел в столовую. Меня мутило, будто я залпом выпил флакон французских духов. Перед глазами все еще маячили тяжелые ягодицы Ванды Ольчак и ее белые ляжки.

Впервые в жизни я видел голую женщину.

10

Центральная опора моста

— Почта! — услышал я знакомый голос.

В квартире подо мной как обезумевшая залаяла собака, царапая когтями дверь.

— Почта! — снова услышал я, и в эту минуту кто-то из жильцов впустил почтальона в подъезд.

— Спасибо!

Боже, почему он так орет!

Звякнули ключи, заскрежетал замок.

Сколько уже лет одни и те же звуки в одно и то же время.

Почтальон открыл изъеденный ржавчиной почтовый ящик и, не успел я сосчитать до десяти, с грохотом его захлопнул.

Может быть, он поднимется наверх? Я подождал минутку. Не поднялся. Пес продолжал лаять, но уже тише.

Я сбежал вниз по лестнице проверить, нет ли чего для меня.

Есть… Чепуха. Я сразу узнал штамп на конверте: Общество польско-нигерийской дружбы. Предыдущему владельцу квартиры на Семирадского все еще приходили оттуда приглашения. Я какое-то время их хранил, а потом выбрасывал на помойку. Связь с этим человеком давно оборвалась, хотя при желании я, вероятно, мог бы узнать, где он живет.

Я вскрыл конверт. В ближайший четверг известный профессор, доктор наук прочтет лекцию «Диалекты забытых нигерийских племен». Идея воспользоваться приглашением, пойти послушать профессора, а потом еще остаться на обсуждение и фуршет в первый момент даже показалась мне привлекательной, однако я быстро убедил себя в полной ее абсурдности.

Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало девять двадцать, но было двадцать минут девятого.

Я подумал, что надо наконец отрегулировать время, дальше тянуть глупо. Чтобы переставить часы на час назад, достаточно было изменить в окошечке башенки одну цифру, но я не знал, как это сделать. Пришлось заглянуть в инструкцию.

Когда я покупал часы, фирма «Сони» только еще входила на польский рынок, и к электронной продукции этой фирмы прилагались инструкции исключительно на иностранных языках: английском, французском, итальянском и японском.

1. Press CLOCK SET

1. Appuyer sur CLOCK SET

1. Pressione CLOCK SET

Я прочитал первый пункт на трех языках и посмотрел на помещенный рядом рисунок, изображающий женский палец с ухоженным ногтем. Палец нажимал кнопку с надписью CLOCK SET. Хотя по-японски я не мог прочитать ни слова, даже на этом языке указание было мне совершенно понятно.

Я нажал кнопку с надписью CLOCK SET, а затем, пункт за пунктом, выполнил три последующие указания. В окошечке цифра «9» сменилась цифрой «8», и мою квартиру начало постепенно заполнять зимнее время, правильное название которого: восточно-, западно-, а может быть, центральноевропейское — снова вылетело у меня из головы.

Согласно инструкции, я должен был выполнить еще одно, пятое указание, вероятно, не менее важное, чем предыдущие, а то и еще важнее.

5. Press MEMORY

5. Appuyer MEMORY

5. Pressione MEMORY

На рисунке женский палец нажимал кнопку, обозначенную словом MEMORY, которое напоминало «мемуары» или старинное польское «мемуаръ», то есть, как объясняется в толковом словаре XVIII века, «житейские записки, события, описанные очевидцем, современником».

Я выполнил указание и, пряча инструкцию в стол, машинально выдвинул один из нижних ящиков. Сверху там лежала картонная папка, перевязанная темно-синей лентой.

В папке хранился дневник моей прабабушки, а точнее: сто тридцать одна пронумерованная страница дневника, который дядя Эдвард переписал на машинке с уже почти не читабельной рукописи.

Папка была снабжена дарственной надписью:

Текст переписан в период с 29 ноября 1970 по 30 июня 1980 года (IV экземпляр) и передан внучке Автора, Янине Хинтц, урожденной Черской, в день ее именин с низким поклоном и наилучшими пожеланиями.

Я помню, что мать растрогалась, принимая презент, однако дядину идею совместными усилиями опубликовать дневник сочла бессмысленной.

— Кто станет это читать, Эдек, в нынешние-то времена? — пожала она плечами. — Кого это заинтересует — ведь даже ему уже неинтересно, — она выразительным жестом указала на меня, но дядю Эдварда ее слова, похоже, не убедили, и он упрямо повторял:

— Ну, не знаю, не знаю… я бы не был так уж в этом уверен.

Дневник начинался с описания переезда. Осенью 1858 года автор, тогда пятнадцатилетняя барышня, после смерти отца и продажи родового деревенского имения, перебралась с матерью и сестрами в Варшаву, где в детстве уже прожила несколько месяцев.

Варшава, Варшава… Я воображала ее себе такой красивой, такой приятной, мечтала о ней, хотела бы птицей преодолеть расстояние, отделяющее меня от столицы… В деревне мама занята хозяйством, вся в хлопотах, не заводит никаких знакомств, у нас кроме нескольких близких знакомых никто не бывает, а в Варшаве — дядя, двоюродные сестры и братья, неужто жизнь с ними не станет веселее?

Наконец после двух дней пути мы въехали в Иерусалимские Аллеи; сердце мое сильно забилось, мне не терпелось как можно скорее увидеть дорогих мне людей, а тут лошади еле плетутся…

В первый раз я не дочитал дневник даже до середины. Через полтора десятка страниц мне наскучила однообразная история семейной жизни (все эти крестины, именины, приемы, визиты, ответные визиты…), я застрял на каком-то месте и оставшиеся страницы быстро пролистал, задержавшись только на записях 1862 года. В Варшаве по приказу царского наместника тогда было введено военное положение.

Уже одиннадцатый день карнавала[27], — писала прабабушка. — Варшава на редкость тихая, спокойная, жизнь однообразная, никаких развлечений, да и кому в такое время захочется развлекаться, Цитадель[28] переполнена, аресты продолжаются…