Книга Во имя любви к воину - Доминик де Сэн Перн

Я испытала бесконечную боль. Перестанет ли когда-нибудь страдать этот народ? Как они все умудрялись выживать в этой бесчеловечной обстановке да еще держаться так достойно и сохранить способность смеяться по любому поводу? Как и Джамиля, они стерли свои воспоминания, чтобы начать жить. Я прижала ее к себе, чтобы отогреть. Я хотела бы утешить ее словами сочувствия, нежными как мед. Но вместо этого неожиданно для себя сказала: «Джамиля, ты сильная, как мужчина. Никогда не подумаешь, что ты — беззащитная женщина».

Во времена своего расцвета (до советского вторжения) Джелалабад привлекал богатых кабульцев, которые приезжали сюда, спасаясь от зимних ледяных ветров. Уже в пригороде цветущие магнолии окаймляли широкие асфальтовые аллеи, зигзагом ехали рикши, звоня в свои колокольчики, белые дома скрывались под сенью бугенвиллий. Ветер приносил аромат кипарисов и сладкий запах сахарного тростника, который выращивали на близлежащих полях. Эта идиллическая картина была искажена постоянными набегами в советскую эпоху, гражданской войной и талибским режимом. Джелалабад, в который мы въехали тем декабрьским утром, был городом, в котором кипела жизнь, но мало зданий сохранилось в прежнем состоянии.

Прежде чем покинуть Кабул, я попросила помощи у Бабрака, главы совета по делам племен. Он был совершенно очарователен в своем кокетливо уложенном тюрбане а-ля Мазар-е-Шариф. Он великолепно говорил по-французски, поскольку учился в Сорбонне. И поэтому он был рад помочь француженке. Но я не должна была обольщаться. Он дал мне понять, что в восточных зонах, на пуштунских землях, где я хотела снимать, у населения остро развито чувство независимости. К тому же все зависит от рекомендаций, полученных из Кабула, и настроения местной администрации. В нашем случае речь шла о главе регионального комитета по делам племен Шахзаде Моманд-Хане. Он представлял одновременно и правительство, и племена, которые населяли провинцию.

Добраться до этого комитета было нелегко. Наконец нам это удалось. Вооруженный охранник открыл тяжелую железную калитку, и наш джип въехал в величественный парк — настоящий розарий. Тут и там поднимались пальмы, росли дикие и декоративные маки и дельфиниумы. Так как мы находились во владениях пуштунов, где царствуют мужчины, я позволила сопровождающему журналисту и шоферу руководить всем. Наше неожиданное прибытие никого не удивило, хоть мы и не могли предупредить о своем визите — ни одна телефонная линия в стране не работала. Нам подали знак войти. Мы вышли из машины, как три статуи, окоченевшие после шестичасовой езды по ухабам. С начала зимы не пролилось ни капли дождя — дорожная пыль висела в воздухе, как в разгаре лета, проникая в багаж, покрывая все.

Я отряхнула одежду. Я не могла не привлечь к себе внимания, закутанная в стеганую куртку, с серым от пыли платком на голове, с прилизанными волосами. Я попросила Джамилю пойти со мной: она говорила по-английски лучше, чем Мерхия, а перевод высказываний шефа должен был быть как можно более точным. Мерхия вернулась в машину, радуясь, что может спрятаться от этих страшных пуштунских воинов. Увы, то, что она увидела через затемненные стекла машины, не придало ей уверенности: туда-сюда сновали мужчины в тюрбанах, спустившиеся с гор; они приехали, чтобы решить свои проблемы или сделать покупки на базаре. Мужчины, со словно высеченными в камне чертами, были вооружены до зубов. Мерхия спустила платок на лоб и сжалась.

Секретарь провел нас в длинную комнату, где могли спокойно разместиться человек сорок. Ряды кресел и диванов у стены, огромный портрет президента Хамида Карзая на самом видном месте — все создавало впечатление, что мы находимся в помещении, где проходили знаменитые jirgas — собрания вождей племен, на которых принимались важные решения. Здесь не было окон, чтобы ни холод, ни взгляды извне не проникали сюда. Три неоновые лампы давали очень яркий свет. Присев на краешек огромного стола, я почувствовала себя словно на палубе корабля — меня шатало от усталости. Мы долго ждали. Молодой слуга налил чай в стаканы и расставил на столе миски и чашки, наполненные ширини[14]и сладким миндалем. И снова наступила тишина.

Я пила чай и не слышала, как он пришел. Он отодвинул занавеску и вошел, одетый в широкую белую традиционную одежду, жилет по фигуре и коричневый пакол. Гепард. Гибок, молчалив. Удивительное изящество исходило от его манеры двигаться. И впечатляющая сила. Я не могла бы объяснить, что со мной происходило: кто-то заколдовал меня, что-то мешало мне пошевелиться, вздохнуть. Было невозможно оторвать взгляд от этого человека. Все окружающее исчезло, все стало расплывчатым. Я видела только его.

Шахзада Моманд-Хан сел на другом конце стола и поприветствовал нас. Его черные глаза скользнули по моему лицу не останавливаясь. Настоящий мусульманин не здоровается с женщиной за руку, не смотрит ей в глаза. Нравы здесь не такие свободные, как в столичном Кабуле. Здесь воины-горцы не шутят с правилами поведения. Больше наши взгляды не пересекались. Он переключил внимание на Джамилю, которая переводила ему мои доводы на дари. Она казалась оробевшей, но, так же как и я, была настороже. Чего она боялась? Шахзада казался очень вежливым. Я исподтишка наблюдала за ним. Он был слишком молод для того, что занимать такой важный пост. Его глаза не выражали ни симпатии, ни особенного любопытства. Он терпеливо слушал: я говорила, Джамиля переводила. Он слушал ее, не обращая на меня никакого внимания, я говорила снова. У меня было такое чувство, словно меня не существует. Однако мне казалось, что, когда я говорила, он внимательно слушал звук моего голоса, пытаясь найти в нем какую-то правду. Куда девать глаза? В конце концов я решила смотреть на его пакол и не жестикулировать. Я говорила негромко и не очень экспрессивно: нельзя было его шокировать — успех нашей авантюры зависел от него.

Мой план был прост. За месяц до этого мы с ученицами сопровождали Шаисту в Джелалабад по ее делам. По дороге мы обогнали группу кучи, пуштунских кочевников, которые убегали от кабульской зимы в более теплый климат Наргархара. Не было ничего трогательнее младенцев кочевников с разноцветными пилотками на головах. Они сидели на спинах ослов. Чтобы не потерять их в дороге, родители помещали их между двумя большими мешками, в которых было собрано все их богатство. Дети постарше подталкивали стадо черных козочек, направляя их ближе к обочине, чтобы те не попали под колеса грузовиков. Иногда верблюд, украшенный помпонами, бросал на нас высокомерный взгляд. Мои ученицы не могли сдержать восторга при появлении женщин в платьях ярких тонов — зеленых, розовых, желтых. Им, девушкам Кабула, запрещалось носить такие. В их восхищенных глазах платья светились ярким фейерверком. Эти кочевницы были куда беднее горожанок. Однако их шеи были украшены тяжелыми серебряными цепями, а в ноздрях пестрели украшения. Их дочки подталкивали коз. Девочки были очень красивы — с тысячью мелких косичек, которые матери терпеливо заплетали, а потом покрывали засохшей глиной — фантастическое средство для того, чтобы уберечь волосы от палящего солнца и невыносимого холода…

Я рассказала Шахзаде о своем восхищении этими племенами, о своей мечте провести с ними несколько недель, разделить с ними жизнь на больших ветрах — и в зной, и в холод, — пересечь равнины, перегонять их стада по горным дорогам. Потом я вернулась к проекту. Надо было убедить моего собеседника. Нуждался ли он в этом? Его лицо оставалось непроницаемым. «Месье Моманд, мы не хотим вас заставлять. Не может быть речи о том, чтобы говорить о бедности этих кочевников. Мы хотим открыть для себя их мир и понять жизнь женщин племени кучи, познакомить с ними остальной мир».