Книга Американский пирог - Майкл Ли Уэст

Едва мы поднялись в воздух, как пилот перестал ругаться. Лицо его стало серьезным, и он принялся за какие-то хитрые маневры с инструментами. Я прижалась к своему окну, и на толстом стекле образовалось влажное пятнышко. Глянув вниз, я увидела Сэма, взятый напрокат джип и бескрайние просторы пустыни. Небо затянулось лиловыми тучами, а гряды дюн приобрели оттенок сырого цемента. Я с ужасом подумала, что солнце вот-вот взойдет и для Сэма наступит долгий и одинокий мексиканский день. Самолет накренился, и я увидела голубую гладь лагуны Маньюала, незаметно переходившей в Тихий океан. Затем самолет качнуло в другую сторону, к востоку, в сторону соляных равнин. Пока мы петляли над пустыней, из-за облаков стали пробиваться первые лучи. Где-то к северу от нас Америка уже просыпалась и приступала к утреннему кофе и к чтению воскресных газет. В самых разных временных зонах люди уплетали круассаны и печенье, а кое-кто готовился нежиться в постели до полудня, в то время как я летела навстречу полному хаосу. У меня было мрачное чувство, что я уже никогда не увижу этих мест, что я навеки теряю Сэма, полуостров Нижная Калифорния и китов и что для семейства ясновидящих я просто позор. За всю жизнь ни разу не почувствовала приближения беды.

— Может, пропустим по стаканчику в Ла-Пасе? — Пилот с трудом перекрикивал рев мотора и, щурясь, поглядывал на меня.

— Что-что? — откликнулась я, притворяясь, что не расслышала.

Нет, с этим человеком я ничего не хотела «пропускать», мне бы добраться живой до Ла-Паса. Я задумалась, как бы ответить, чтобы он не обиделся. Если я соглашусь, он, вероятно, неправильно поймет и решит, что понравился мне. А после наверняка не обратит внимания на индикатор горючего или на какой-нибудь сигнальный огонек. С другой стороны, если я откажу ему, он расстроится и погубит нас обоих с горя. Мне представлялось, как он в любом случае забывает про кнопки и индикаторы, самолет пролетает мимо аэродрома и тонет где-то на границе моря Кортеса и Тихого океана.

— Наверное, не стоит, — прокричала я, старясь выглядеть как можно невиннее.

— Нет? — Он приподнял брови. — А по мне, вам отнюдь не повредит. Вы ведь такая бледная, сеньорита.

— Неудивительно. Моя сестра сейчас при смерти, — закричала я и через пару секунд прибавила: — Ее сбило поездом.

— Tren? — Он захлопал глазами и наскоро перекрестился.

— Возможно, я спешу на ее похороны, — пробормотала я.

Тут он энергично затряс головой, словно требуя, чтоб я замолчала. Хотя мы летели на юг, я думала о краях, остававшихся за спиной, о Калифорнии. На севере, у самого устья реки Колорадо, начинался разлом Сан-Андреас, дно которого лежало ниже уровня моря Кортеса. Изломанные очертания этого разлома знакомы любому обитателю западного побережья. Залив Томалес, ставший мне таким родным, возник, вероятно, в результате землетрясения. Элинор называет Калифорнию родиной катастроф, но я-то считаю, что это Теннесси — «страна несчастий». На мою долю там выпало немало бед.

На западном берегу мне как-то легче. Наш Дьюи — провинциальный, но вовсе не глухой городок. В некотором смысле он напоминает мой родной город в Теннесси, только тут океан, а там — старомодные суеверия. Мое любимое место в Дьюи — белоснежный продовольственный магазин «Ханидью», что в одном здании с автозаправкой. На скамеечке перед ним вечно дремлет унылый блохастый пес. В «Ханидью» можно найти такие божественные лакомства, как паштет из куриной печени, каперсы, уксус на малине и тимьяне и свежий ржаной хлеб.

А в Таллуле не сыскать даже фигурного печенья, если, конечно, там не произошло каких-то радикальных перемен. Я всегда говорила, что жизнь в тамошней глуши подготовила меня к Нижней Калифорнии и атмосфере третьего мира. Каждый год, когда мы приезжаем в Мексику, Сэм ставит нашу лодку в док для промысловых судов. На каждом шагу тут мешают ограничения правительства, и к тому же на лодке крайне трудно проплыть в лагуну, так как вход туда блокирует огромная песчаная насыпь. Все вылазки должны быть четко приурочены к ветрам и приливам. Сэм — один из немногих ученых, которых пускают в этот док, и то благодаря его таланту механика. Однажды он починил мотор рыболовного катера при помощи скрепки для бумаг, чем снискал глубокое уважение его хозяина; в другой раз нашел сломанный шарикоподшипник в распределителе зажигания. Он настрогал щепок перочинным ножиком и с помощью лески как-то прикрепил их к подшипнику, чтобы тот передавал давление во все стороны.

Я попыталась жить на лодке, но мне тут же стало не хватать вещей, о которых обычно я и не вспоминаю, например водопровода и романов восемнадцатого века. В доке воняло креветками и бензином. На огромном крюке возле помпы фирмы «Пемекс» висели вниз головами туши песчаных акул, а их алые кишки поблескивали на полу. Как-то раз, побежав за Сэмом через док, я поскользнулась на их крови, упала и заработала кучу синяков. В тот же вечер Сэм подыскал нам убогую комнатушку в мотеле на Маларримо-Бич. По ее кафельному полу скользили водяные клопы, а стены были выкрашены высохшей зеленой краской, ошметки которой осыпались на нас всю ночь. Проснулась я вся в зеленых хлопьях; особенно много их прилипло к волосам, подмышкам и подколенным ямкам. Матрас, на котором мы спали, скрипел всякий раз, как я поворачивалась. Утром на нашем колченогом столике красовались дымящаяся тарелка, чайник, коробка чая и пакетик фисташек — подарок от заботливой администрации. В квадратной стеклянной пепельнице кто-то забыл розовые скорлупки.

К несчастью, наш матрас оказался настоящим рассадником вшей. Проснувшись, мы стали исступленно чесаться обо все подряд: в ход шли зубочистки, скорлупки от фисташек и даже бугристые зеленые стены. Сэм порылся в рюкзаке и выудил оттуда бутылку лекарственного лосьона «Квелл». Мы принялись натираться этой жемчужной жидкостью, а Сэм убеждал меня, что могло бы быть и похуже. Живи мы в прошлом веке, до изобретения «Квелла», исчесали бы себя до полусмерти. А будь у нас другая специальность, скажем орнитология, нас бы либо пожрали каннибалы, либо скосила тропическая лихорадка, что свирепствует в Новой Гвинее — излюбленном месте гнездовья больших и малых райских птиц. Педикулез, уверял он, это всего лишь милое приключение.

Тут самолет попал в воздушную яму и нырнул на несколько футов вниз. Я взвизгнула, а пилот покосился на меня, приподняв мохнатые брови.

— Я не боюсь, — крикнула я, но при этом так ухватилась за рваную виниловую обивку сиденья, что он рассмеялся.

Теперь мы летели над пустыней, и даже в сумеречном освещении самолет отбрасывал тень на пересохшие речные русла, поросшие болотной травой и усеянные валунами. Если мы упадем и не разобьемся насмерть (что маловероятно), нам будет даже негде укрыться. Я представила себе самолет, весь искореженный и дымящийся, и пилота, бегающего вокруг него кругами, как койот. Прикрыв глаза, я стала думать об отце Сэма, мистере Эспае, о том, как он считает овец; как Дейзи, его австралийская овчарка, носится вокруг стада широкими кругами и кусает овец за ноги. Затем я подумала об Элинор, которая уже, наверное, готовится к самому худшему и собирает для похорон серебряные сережки Джо-Нелл, ее черное платье и белые кружевные перчатки. И наконец, промелькнула мысль о Сэме, который мчится в отель «Мирабель», где поджидает Нина с бутылкой текилы в руках и развратных бикини на бедрах.