Книга Бабочка на ладони - Катажина Грохоля
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для Петра она тоже хотела быть самой главной. Только он как-то ускользал. Из веселого легкого парня, который вскочил ради нее на карусель, который со смехом перекинул ее через плечо и унес из квартиры Кшиштофа, когда ей совсем не хотелось уходить (три бутылки пива уже были выпиты), из близкого и понятного мужчины вылуплялся какой-то далекий и мрачный чужак. Она же не просит любви, это единственное, чего нельзя никогда просить, можно только молиться, чтобы любовь не иссякла.
А вдруг чувство Петра сошло на нет?
Вчерашняя женщина в машине — это ведь не случайность. Бася видела, как она выходила, как придерживала открытую дверцу, как склонялась к Петру, — наверное, они договаривались о следующем свидании. Розе легко говорить «спроси его». Как он мог выставить на всеобщее обозрение такой пустяк, как цвет кафеля? Это, в конце концов, их личное дело. И больше ничье! Ему нужна была аудитория, чтобы показать свое великодушие? А она-то, дура, обрадовалась! Чему только?
Когда мужчина безо всякого повода покупает женщине цветы? Когда у него есть за что просить прощения, только он не хочет в этом признаться. Отец тоже делал ей приятные сюрпризы — вместо чего-то. Как-то он ей пообещал, что они пойдут вдвоем в горы — только они, больше никого, — и посетят пещеру Мыльна,[6]причем пойдут не по общедоступному маршруту, а по ответвлениям, недоступным для туристов. И когда в пятницу, накануне запланированного похода, отец пришел домой с большой и дорогой куклой из валютного магазина, которая размером была с трехмесячного ребенка и плакала, как живая, то не успел он рта открыть, а Бася уже знала, что это ей вместо пещеры. Она так и не научилась любить эту куклу. И в пещере они с отцом так и не побывали.
Стоя под теплым душем, Бася все более укреплялась в убеждении, что мнимая искренность Петра — не более чем ловкая маскировка. И, если она сама не докопается до правды, никто ей не поможет. А когда в запотевшем зеркале перед ней предстала неуклюжая коротконогая бледная женщина с широкими бедрами, круглым лицом и невзрачными мышиными хвостиками вместо волос, Бася подумала, что так ей и надо.
Как ей только в голову могло прийти, что такую уродину можно полюбить!
* * *
Роман находился под впечатлением вчерашнего вечера у Бубы. Они проговорили допоздна. Буба была прекрасным собеседником, с ней он чувствовал себя совершенно свободно, не корчил из себя очарованного кавалера, и Буба на это совершенно не обижалась. А ведь сколько раз он слышал, что женщина оскорбляется, когда к ней относятся без должного уважения (то есть сразу волокут в постель), и дуется, если уважения слишком много (иными словами, в постель ее тащить не хотят).
С Бубой все было просто и ясно — они понимали друг друга с полуслова, без всяких там подтекстов и тонких намеков.
И надо же было ей год назад приметить Романа на той дурацкой выставке, на которой организаторы распыляли новый аромат «Полуночный ковбой» («Пан Роман, ну должен же кто-то эту дрянь рекламировать»), и пробные флакончики, раздаваемые при входе, интересовали публику куда больше, чем искусство, а он — автор, автор! — стоял в толпе и не знал, куда себя деть!
Так-то вот.
Буба такая смешная.
— Ты только пиши, Ромек, все равно что. Только не бросай живопись! Я утром открою глаза, и так становится радостно на душе!
Вот ведь ребенок, ей-богу. Дал он ей когда-то набросок, не слишком удачный, а она оправила его в рамку и повесила напротив кровати.
Юлия, Юлия возвращается из Лондона!
Ну и что?
С Юлией он был незнаком, да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Тем более с учетом Бубиных планов. Не готов он к таким отношениям. И вообще глупо пытаться заинтересовать его незнакомкой. А Буба так расписывала достоинства Юлии, что смешно делалось — ну разве можно заставить полюбить кого-то «по моему хотению». Разумеется, их компания примет Юлию с распростертыми объятиями, и Роман наверняка с ней подружится. Но вот насчет любви Роман крепко сомневался, хоть и помалкивал на этот счет, пробовал только объяснить Бубе, что слишком много вложил год тому назад в свое чувство, а его девушка исчерпала кредит доверия, совершенно с ним не считаясь.
Буба хмуро посмотрела на него:
— Ты какими словами стал со мной изъясняться? «Вложил», «исчерпала кредит»… Будто с Кшиштофом обсуждаешь курс акций. Говоришь как бухгалтер!
Романа это задело, но он промолчал. Тут же его поразила мысль, которой он не стал делиться: чем в наше время он может похвастаться? Арендуемым чердаком, случайным заработком и двумя рубашками — клетчатой и черной? Ну правда, талантом еще. Все-таки он у него есть.
— Вы бы подошли друг другу. — Буба пребывала в уверенности, что сказанное слово быстро обрастает плотью.
Буба была Роману симпатична — и всегда казалась хрупкой. Галапагосские черепахи — они под панцирем тоже нежные и беззащитные. Буба напоминала ему черепаху, которая в любую минуту может перевернуться на спину. И тогда ей надо помочь встать на ноги. Или добить. Только какая она наивная — думает, что достаточно выдумать подходящую пару для кого-то, как фантазия — трах-тибидох, фокус-покус — оживет.
Кроме того, кое-что в Бубе тревожит Романа. Буба, похоже, пьет или ширяется — а может, и то и другое. Роман не хочет ее подвести, только в среду он видел ее на Рыночной площади в компании наркодилера Зенека; правда, злодей, говорят, отошел от дел, сам присел плотнячком. Буба вроде тоже была под кайфом — хохотала во всю глотку, а Зенек ее обнимал, будто не только дурь их связывала. Но Роман не хотел вмешиваться, в отличие от Бубы он считал, что человек — сам хозяин своей судьбы.
Трогает ее вера в то, что он и неведомая ему Юлия созданы друг для друга. Каково оно, быть созданным для конкретной женщины, Роман уже проходил. Женщина выбрала другого. Так тебя и разэтак. Все, хватит, сердце у него не каменное.
В мастерской было холодно, и Роман надел свитер, толстые шерстяные носки. На мольберте был натянут холст — голый, зовущий. На этот упрек Роман уже смотреть не мог. Скоро месяц, как он не брал в руки кисти.
* * *
Ксендз Енджей протер толстые стекла очков. Видел он в них все хуже, но никак не хотел поверить, что Господь Бог и здесь не забыл его и в своей неисчерпаемой милости даровал слепоту. Ему еще столько всего надо сделать в этом мире — как же тут обойтись без зрения?
— Пойми меня, Боже, — шептал он порой, забывая о кощунственности такой словесной конструкции. Господь-то все понимает, это он, Енджей, не все принимает к сведению. — Еще чуть-чуть, дай мне еще совсем немного времени…
И ему вспоминалась женщина, которая, узнав, что сын погиб в автомобильной аварии в двадцать два года, преклонила колени и произнесла:
— Благодарю Тебя, Господи, за то, что целых двадцать два года он радовал меня своим присутствием в нашем грешном мире.