Книга Бабочка на ладони - Катажина Грохоля

— Руки прочь от моего холодильника. Все, что надо, я сама достану.

— Сионистов в Сиам, как вроде бы говаривал Гомулка.[5]

— Вот-вот. Sorry, Ромек. Такое вот я говно.

— Понятно. — Роман сунул палец, на котором наливался кровоподтек, в рот. — Ты там трупы прячешь?

— Любовников-покойников. — Буба достала из холодильника банку пива и кинула Роману: — Держи. В спальню тоже не входи, направляйся сразу в большую комнату. Или лучше на кухне поговорим.

Черный кот припал к миске, поджал лапки и с наслаждением принялся слизывать розовым язычком абсолютную карму.

Кшиштоф припарковал свой «вольво» на охраняемой стоянке — отсюда до арендуемой квартиры было всего семь минут пешком — и по привычке проверил, не оставил ли чего в машине. Он даже пакет с хлебом старался всякий раз забирать с собой — к чему привлекать внимание потенциальных воров — как будто немалая ежемесячная плата за одно из лучших мест на стоянке, прямо у будки охранника, была не в счет. К официальной оплате Кшиштоф регулярно присовокуплял бутылочку для охранника, просто так, на всякий случай, чтобы в том проснулось чувство благодарности. И цели своей он, похоже, достиг.

Кшиштоф аккуратно закрыл дверцу, нажал на кнопку пульта, машина сказала ему на прощание «пим-пим» и щелкнула центральным замком. Охранник в будке поднял голову, лучезарно улыбнулся и пропал из поля зрения. Наверное, у него там переносной телевизор, что еще такому человеку нужно для счастья, подумал Кшиштоф и заторопился, хотя спешить ему особенно было некуда. Вроде бы он даже постель сегодня не убрал. Вот и хорошо, не надо стелить. Он может жить как хочет и делать что заблагорассудится, и никто не будет путаться у него под ногами и читать нотации.

Какое счастье, что он не живет под одной крышей с женщиной!

Кшиштоф вошел в квартиру, разделся и лег.

* * *

Иммунохимиотерапия. Лечение цитокинами, которые оказывают комбинированное воздействие: укрепляют иммунную систему, принуждают ее бороться с раковыми клетками и вместе с тем сами непосредственно уничтожают их.

Внутривенные инъекции. Вас будут колоть в вену.

Побочные явления? Мы их называем квазигриппозными. Мышечные и суставные боли, температура тридцать восемь — тридцать девять, общая разбитость, типичный грипп в тяжелой форме. Тошнота, рвота. Ну, еще отек конечностей.

* * *

«Что-то я прошляпила, — с таким неясным чувством проснулась Бася утром. — И не сегодня, боже сохрани, вообще прошляпила».

Беспокойство не покидало ее довольно давно. Приблизительно с того момента, когда она испугалась неизбежного.

Петр позвонил и сообщил, что задержится на весь день, потом сотовый у него был выключен, а потом он вернулся домой и повел себя так, словно ничего не случилось. Бася очень четко это почувствовала, ведь все было как всегда: он ее поцеловал, направился к холодильнику, взял что-то и впился зубами прямо у раковины, хотя она миллион раз повторяла, что есть стоя — вредно, организм не усваивает пищу как полагается… И за всем этим что-то крылось. Это «что-то» напомнило ей отца, который тоже частенько притворялся, что все идет своим чередом. Чем обходительнее был отец, тем яснее ей становилось, что он пьян. Трезвый он был такой неприятный, натянутый как струна, агрессивно-раздражительный, отвечал на вопросы ворчливо-коротко, и ей даже хотелось, чтобы он выпил и снова превратился в милого папочку, который берет ее на колени и прикидывается, что все в порядке.

Что же произошло? Чем укололо ее поведение Петра? Сходством с тем, что уже было в ее жизни? Если он так себя ведет, значит, она у него — не единственная женщина. Неужели он влюбился в другую и боится признаться жене? Почему тогда в постели он был такой же страстный, как в начале их знакомства? Это, конечно, замечательно, только почему она никак не может отделаться от ощущения, что тем самым он хочет загладить перед ней вину!

От всех этих «почему» ей делалось худо. В душе поселился страх, что женская интуиция ее не обманывает, страх, который сменялся иным страхом — а вдруг она перестала отличать выдумку от действительности? Ее кидало то в одну крайность, то в другую. Если все это ее фантазии, то почему они неизменно кончаются катастрофой? И зачем, сама того не желая, она упорно ищет доказательств катастрофы?

Она доходила до низостей — в чем сама себе не признавалась, — рылась у мужа в карманах, проверяла счета, подслушивала телефонные разговоры. Это происходило само, помимо ее воли, — сколько раз она давала себе слово, что это в последний раз. К тому же в ежедневнике Петра (который тот и не думал прятать) появились какие-то незнакомые имена — или названия. Он что, перестал ей доверять? А поговорить в открытую она не могла.

Чего ей стоило заставить себя и попросить Петра не снимать больше обнаженку! Есть ведь и другие фотографы на свете, пусть они этим занимаются.

Целую неделю все в семье было спокойно. Петр и не подозревал, как она стыдилась своей просьбы, обнажившей все ее слабости. До сих пор при одном воспоминании ей становится не по себе.

Она знала, что ей далеко до всех этих стройных красавиц с ногами до неба, и когда в отсутствие мужа просматривала снимки, то думала, что муж, сидя по ночам у компьютера, сравнивает ее, Басю-коротконожку, со своими моделями.

Порой ее преследовала мысль, что Петр женился на ней случайно, по ошибке, не подозревая, как сложно жить с женой, и сейчас ему просто неловко дать задний ход. Правда, она делала все, чтобы к нему подладиться, а он, наверное, дал себе слово, что не причинит ей боли. И правда: любая возможная ссора пресекалась на корню, он никогда не повышал на нее голос, и стоило слезинке сверкнуть у нее в глазах, как Петр тут же вспоминал о своей клятве. В объятиях у мужа, когда он называл себя «бесчувственным чурбаном», ей всерьез казалось, что он любит ее.

Да и как можно сравнивать Петра с отцом, что за дикая мысль! Ее отец был… ну, совсем другой. Когда он был в хорошем настроении, она садилась к нему на колени, дергала за уши, ласкалась, просила о чем-нибудь… Отец таял, смущался и разрешал.

При воспоминании о папе Бася улыбнулась. Он приходил домой вечером, раздевался в прихожей, слышалось шипение матери: «Не буди ее, ты пьян!» — и смех отца: «Где тут моя дочурка?» А потом сильные руки подкидывали ее под потолок и вертели в воздухе, и ее визг: «Еще, папочка, еще!», и резкие слова матери: «Немедленно оставь ее в покое», и водочный шепот отца: «А теперь спать, а завтра папочка купит тебе все, что захочешь! Мама просто ревнует!»

Какая могучая связь возникала тогда между ней и этим сильным мужчиной! И какую нелюбовь испытывала она в эти минуты к матери (хоть и никогда в этом не призналась). «Мама ревнует» — это объясняло все. Это значило, что для папы она — самая главная, главнее мамы. Вот ведь восторг.