Книга Абсурдистан - Гари Штейнгарт

Я повел Руанну в подвал. Стиральный автомат был уже запущен. Мой слуга Тимофей руководил молоденькой новой служанкой, которая сортировала мои спортивные костюмы и трусы, смахивавшие на набедренные повязки.

— Да, мы делаем это вот так, — поучал Тимофей девушку, кивая с умудренным видом. — Хозяин любит, чтобы делали именно так. Какая вы умница, Лариса Ивановна.

Я прогнал слуг, пригрозив им дать по голове туфлей (я порой исполняю перед слугами эту маленькую пантомиму, и им, кажется, нравится).

Руанна изучала кнопки на новой стиральной машине, которую мне доставили самолетом из Берлина.

— Как она работает? — спросила она.

— Инструкция на немецком.

— Что я, не вижу, что она не на английском? Покажи, а не рассказывай.

— Что?

— Покажи, а не рассказывай.

— Что ты имеешь в виду?

— Профессор Штейнфарб всегда так говорит на занятиях художественной литературой. Вместо того чтобы описывать что-то, просто выйди и скажи это.

— Ты занимаешься литературой у Джерри Штейнфарба?

— А ты его знаешь? От него просто мурашки бегают. Говорит, что у меня авторитарный голос. И у тебя должен быть авторитарный голос, чтобы писать художественную прозу.

— Что он сказал? — Я уронил стиральный порошок на свою потную левую ногу. Токсичный горб заставил мое тело дернуться от отчаяния, во рту появился лекарственный привкус. Я немедленно увидел Руанну со Штейнфарбом в постели.

Позвольте мне дать вам представление об этом Джерри Штейнфарбе. Он был моим однокашником в Эксидентал-колледже. Это был идеально американизированный русский эмигрант (он приехал в Штаты семилетним ребенком), которому удалось использовать свои сомнительные русские рекомендации, чтобы выдвинуться из рядов студентов факультета литературного творчества, успев при этом переспать с половиной кампуса. Окончив колледж, он выполнил свою угрозу написать роман, создав маленькую погребальную песнь о жизни эмигрантов. (На мой взгляд, это самая счастливая жизнь, какую только можно вообразить.) Кажется, это творение называлось «Ручная работа русского карьериста». Американцы, естественно, проглотили это творение с жадностью.

— Ты имеешь зуб против профессора Штейнфарба? — осведомилась Руанна.

— Я просто предупреждаю: будь осторожна. У него репутация бабника в определенных кругах Нью-Йорка. Он спит с кем угодно.

— А я «кто угодно»? — Руанна хлопнула крышкой стиральной машины.

— ТУ — кто-то, — прошептал я.

— Ну так вот, профессор говорит, что я умею рассказать настоящую историю, а не эту обычную чушь о богатых белых, которые разводятся в Уэстчестере. Я пишу рассказ о том, как сожгли наш дом в Моррисании.

— Я думал, ты учишься на секретаршу, — заметил я.

— Я расширяю свой кругозор, — ответила Руанна, — как ты и хотел. Я хочу быть не просто образованной, а еще и умной.

— Но Ро…

— Никаких «но», Закусь. Мне надоело, что ты ведешь себя так, будто знаешь, что для меня лучше. Ни хрена ты не знаешь. — Чтобы подчеркнуть свои слова, она заехала мне кулаком в зубы. — Ну так какую там хреновину написали по-немецки?

Я отвел ее кулак и вытер с него свою слюну подвернувшимся под руку бельем. Я хотел показать, а не рассказывать, как сильно ее люблю, но обнаружил, что ослабел и обессилел.

— «Kalt» означает «холодная», «heiß» означает «горячая», — объяснил я.

Руанна запустила стиральную машину, и та издала довольное урчание. Заглянув в мои голубые глаза, Руанна сказала:

— Конечно, я люблю тебя, идиот. — И, подпрыгнув с легкостью юного существа, взяла меня за уши и медленно показала, как именно любит.

Глава 8

ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО ЛЕЧЕНИЕ МОЖЕТ СПАСТИ ВАЙНБЕРГА

Две недели, которые последовали за отъездом Руанны, я лежал на своей кушетке, ничего не делая, и ждал, когда доктор Левин вернется с конференции в Рио-де-Жанейро. Однажды днем, как бы в отместку за возможную amour fou[4]Руанны с порочным Джерри Штейнфарбом, я подцепил парочку азиатских студенток университета, проводивших перепись, и они покатались на мне верхом по пять минут каждая. Они были из какой-то Богом забытой эскимосской дыры, но, в лучших русских традициях, от них пахло укропом и потом. Какой-то мультикультурализм! Даже наши азиаты — русские. Бланк переписи был еще более шокирующим. Оказывается, мы теперь живем в стране под названием «Российская Федерация».

Начался июль, и я осознал, что скоро отмечу двухлетний юбилей своей ссылки. Два года? Как же так получилось? Я прибыл сюда в июле 1999 года, чтобы погостить у своего отца летом, совершенно не подозревая о том, что он собирается убить бизнесмена из Оклахомы из-за 10-процентной ставки на ферме, где разводили нутрий. Но это не совсем так. С того самого момента, как я купил билет, меня не оставляло дурное предчувствие, что я не скоро вернусь в Нью-Йорк.

Знаете, такое часто случается с русскими. Советского Союза больше нет, и можно свободно перебираться через границы. И тем не менее когда русский передвигается между этими двумя мирами, его не покидает ощущение логической невозможности существования такого места, как Россия, наряду с цивилизованным миром. Это похоже на те математические концепции, которые я никогда не мог понять в школе: «если», «тогда». Если Россия существует, тогда Запад — мираж; и наоборот: если Россия не существует, тогда и только тогда Запад реален и осязаем. Неудивительно, что молодые люди говорят «свалить за кордон», когда речь идет об эмиграции, — словно Россия окружена огромным санитарным кордоном. Либо вы остаетесь в колонии прокаженных, либо выбираетесь в широкий мир и, возможно, попытаетесь там заразить других своей болезнью.

Я помню, как вернулся. В дождливый летний день. Самолет Австрийских авиалиний качнул левым крылом, и я увидел в иллюминатор свою родину после того, как около десяти лет прожил в Штатах.

Давайте уточним: холодная война была выиграна одной стороной и проиграна другой. И проигравшая сторона, как это всегда бывает в истории, расплатилась по полной программе: ее землю выжгли, золото похитили, мужчины вынуждены были рыть канавы в далеких капиталистических городах, а женщины — обслуживать победоносную армию. Из иллюминатора мне виден был нанесенный урон. Покинутые поля, по которым гуляет ветер. Серая раковина фабрики, разрезанная надвое, с опасно накренившейся трубой. Дома в новостройках, собравшиеся в кружок вокруг двора, разделяющего их, — как старики, сбившиеся вместе за беседой.

Поражение читалось и на лицах мальчиков с автоматами Калашникова, охранявших обветшалый международный аэропорт — явно от богатых пассажиров нашего рейса Австрийских авиалиний. Поражение на паспортном контроле. Поражение на таможне. Поражение в очереди из печальных мужчин, предлагавших отвезти нас в город на своих стареньких «Ладах» за твердую валюту. Однако на лице Любимого Папы, как ни странно трезвом, читалось что-то вроде победы. Он пощекотал мне живот и ткнул меня в мой khui. И с гордостью указал на армаду «мерседесов», готовых доставить нас в его четырехэтажный коттедж на Финском заливе. «Эти новые времена не так уж плохи, — сказал он мне. — Напоминают рассказы Исаака Бабеля, но не такие смешные».