Книга Рождение разума. Загадки нашего сознания - Вилейанур Субраманиан Рамачандран

почему этот так называемый «показатель» принимает форму искусства. В конце концов найдется не много женщин (даже среди феминисток!), которые сочтут привлекательным мужчину за его способность вязать или вышивать, несмотря на то что это также требует отличной координации глаза – руки. Не проще ли использовать такой прямой «показатель», как умение стрелять из лука или метать копье (что безусловно привлекательно в мужчине)?

В-третьих, существует идея Стива Линкера о том, что люди приобретают предметы искусства как символ положения и богатства. Эту теорию можно выразить так: «У меня есть Пикассо, и это помогает мне продолжать мои гены». Любой, кто бывал на приемах в художественной галерее, знает, что в этом есть доля правды.

В-четвертых (это моя любимая идея), искусство может развиваться как форма моделирования виртуальной реальности. Когда вы представляете себе что-то, например, думаете о предстоящей охоте на бизона или любовном свидании, многие участки мозга активируются, как если бы вы действительно делали то, о чем думаете. Это позволяет вам применять сценарии с помощью внутренней симуляции, без затраты энергии или риска реальной репетиции.

Но здесь существуют очевидные ограничения. Эволюция позаботилась о том, чтобы наше воображение – внутреннее моделирование – не было совершенным. Гуманоид, который в результате мутаций приобретает совершенное воображение, будет фантазировать, а не жить реальностью; он будет представлять себе оргазм, вместо того чтобы преследовать самку, а следовательно, не будет распространять свои гены. Это ограничение нашей способности создавать внутренние модели наглядно проявлялось у наших предков. По этой причине они могли создавать реальные образы («искусство») как «реквизит» для репетиции охоты на бизонов и тренировки своих детей. Если это так, мы можем относиться к искусству как к виртуальной реальности самой природы (как мой «зеркальный ящик», который позволяет пациентам видеть их фантомную руку и двигать ею, принимая во внимание, что они не могли бы сделать это в своем воображении).

Ограниченный формат не позволяет мне продолжать обсуждение всех других моих законов, но я упомяну последний из моего списка.

Во многих отношениях самое важное, хотя и самое неуловимое – зрительная метафора. Метафора в литературе – сопоставление двух, казалось бы, несвязанных вещей, для того чтобы ярче высветить важный аспект одной из них. (Индийский поэт Рабиндранат Тагор называет Тадж-Махал[39] «слезинкой на щеке времени».) То же возможно и в изобразительном искусстве. Например, множество рук в бронзовой статуэтке танцующего Шивы или Натараджа (см. рис. 3.4) нельзя воспринимать буквально, как это делал викторианский искусствовед сэр Джордж Бердвуд, который назвал ее многоруким чудовищем. (Забавно, что ангелов с крыльями он не считал чудовищами, хотя я, как медик, могу сказать вам, что многорукость анатомически возможна, а вот крылья под лопатками – категорически нет!)

Рис. 3.4. Натараджа[40], или танцующий Шива. Династия Чола, белая бронза, XIII век

Множество рук означает религиозный символ бога, как и кольцо огня, в котором танцует Натараджа, и сам его танец – все это метафора танца в космосе и цикличность природы созидания и разрушения – идея, которую позже отстаивал Фред Хойл. Большинство великих произведений искусства – западного или индийского – полны метафор и имеют множество смысловых уровней{22}.

Всякий знает, как важны метафоры, только не знает почему. Почему просто не сказать: «Джульетта лучистая и теплая», вместо того чтобы восклицать: «Джульетта, ты солнце!»? Какова нейрофизиологическая основа метафоры? Мы не знаем, но я попробую ответить на некоторые из этих вопросов в главе 4.

Многие социологи бывают шокированы, когда такие понятия, как красота, милосердие, добродетель и любовь, рассматривают как результат активности нервных клеток мозга. Однако их недовольство основано на ложной посылке: они полагают, что, объясняя сложный феномен с точки зрения составляющих его частей (редукционизм[41]), мы просто отделываемся поверхностными отговорками. Чтобы понять, почему я считаю это заблуждением, представим себе, что мы живем в XXII веке, а я в качестве нейрофизиолога наблюдаю за тем, как вы ухаживаете за своей подругой (Эсмеральдой). Я сканирую мозг Эсмеральды и сообщаю вам все, что происходит, когда она влюблена в вас и в минуты вашей близости. Я рассказываю вам об активности в ядрах ее гипоталамуса, о том, как определенные пептиды связываются с гормоном пролактином, и т. д. Вы можете обратиться к ней и сказать: «Значит, все это только физиология? А твоя любовь ненастоящая? Все это только химия?» На что Эсмеральда должна ответить: «Напротив, вся эта активность мозга – настоящее доказательство того, что я действительно люблю тебя». Эти же аргументы применимы и к искусству, добродетели или разуму.

Охватывают ли мои законы нейроэстетики все, что надо знать об искусстве? Конечно нет, это все очень поверхностно. Тем не менее я надеюсь, что эти законы дают некоторые намеки на общие формы будущей теории искусства и на то, каким образом нейрофизиолог может попытаться подойти к этой проблеме.

Я уверен, что решение эстетических проблем заключается в более глубоком понимании связей между 30 зрительными центрами мозга и эмоциональными лимбическими структурами (а также внутренней логикой и эволюционной основой, которые ими управляют). Как только мы достигнем ясного понимания этих связей, мы окажемся ближе к огромной пучине, которая отделяет две культуры (по Сноу) – науку, с одной стороны, и искусство и философию – с другой.

Возможно, мы находимся на заре новой эры, когда специализация уйдет в прошлое, а XXI век создаст нового «человека Возрождения».

Глава 4

Пурпурные цифры и острый сыр

Вы знаете мой метод, Ватсон. Он основан на наблюдении за мелочами.

Шерлок Холмс

В XIX веке викторианский ученый Фрэнсис Гол-тон, который был двоюродным братом Чарлза Дарвина, обнаружил нечто очень странное. Он обратил внимание на то, что среди людей, во всех отношениях совершенно нормальных, встречаются такие, которые при звучании определенного тона воспринимают его окрашенным в конкретный цвет. Например, шипящее «С» могло быть красным, «Ф» – голубым, а другой звук – индиго. Он назвал это смешение чувств синестезией. Некоторые из этих людей также видели цвета, когда смотрели на цифры. Всякий раз, увидев черную цифру, к примеру, пять, напечатанную на белой странице (или белую пятерку на черной странице), они видели ее с оттенком – например, красным. Шестерка могла быть зеленой, семерка – синей, восьмерка – желтой и т. д. Гол-тон также утверждал, что это свойство передается по наследству, что не так давно подтвердил Саймон Барон-Коуэн в Кембридже.

По правде говоря, несмотря на то что синестезия известна уже