Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

самой. Я вела воображаемые разговоры со своей подругой: просила у нее прощения, а она в конце концов сжимала меня в объятиях. Однако при этом я точно знала, что ничто уже не будет таким, как раньше, и утром, когда я просыпалась, сцена на причале вновь накрывала меня с головой, как некий кошмар, выбраться из которого, сбежав в реальность, мне не суждено до конца жизни. В школе всё постепенно возвращалось на круги своя, и к пятнице, когда девочки начали обсуждать свои планы на выходные, я вновь почувствовала себя вне класса, как будто бы мой день рождения был не более чем краткой передышкой, которая погрузила меня в еще большее, чем когда-либо прежде, одиночество.

В субботу, когда я появилась на острове, Кармен там не было, и донья Анхела сказала мне, что она предупредила: пробудет у Эмиля все выходные. Без нее и без Марито день для меня превратился в нечто вяло текущее и пустое. В воскресенье стало еще хуже, когда часов в десять утра плавучий магазин Вируланы остановился возле причала доньи Анхелы и они все, включая Бартоло, загрузились на суденышко, чтобы отправиться на прогулку. Я подошла к перилам, чтобы поздороваться с ними, но единственным, кто ответил на мое приветствие и помахал мне ручкой на прощание, был Лусио. Фигура доньи Анхелы, огромная и неподвижная, удалявшаяся от меня вниз по реке на корме барки, наполнила меня неизбывной печалью, как будто спиной ко мне она расположилась намеренно, желая дать понять, что я для них не существую. Я стояла и смотрела на них до тех пор, пока они не исчезли за поворотом на Десагуадеро.

Потом я уселась разглядывать водовороты, которые образуются вокруг опор причала, и облачка тины, собирающиеся и исчезающие под водой. Вода в реке стояла высоко, была чистой, погода была замечательной, стоял один из тех блистательных дней, таких совершенных, что моя тоска не находила ни одного укромного уголка, в котором можно было бы укрыться. Ближе к полудню родители предложили мне прокатиться с ними на катере. Я не хотела. Всё утро я просидела на ступеньках причала, и горло мое болело от с трудом сдерживаемых рыданий. У меня возникло стойкое ощущение, что всё, что до этого момента было для меня важным, исчезло навсегда.

После обеда, когда родители ушли отдыхать, я пересекла мостик, ведущий к дому доньи Анхелы. У меня не было никаких ясных представлений относительно того, что именно я собираюсь делать, но вдруг я уже оказалась в затихшем доме, сидя на скамеечке возле дровяной плиты. От нагретого металла конфорок шло тепло, в луче света, проникавшего в форточку, плясали пылинки. И вот там-то у меня наконец полились слезы.

Мысль подняться наверх, туда, где комната Марито, пришла так внезапно, что я даже подпрыгнула. Мне еще ни разу не приходилось бывать в этой части дома. Из комнаты напротив, где играли мы с Кармен, виднелись только тростниковые жалюзи, и Кармен уже давно меня предупредила, что Ковбой запретил нам туда заходить. Но я знала, что кровать Марито стоит именно там, и в тот момент единственным моим желанием было увидеть его комнату и найти в его вещах частицу его самого.

Не то чтобы у меня была какая-то предвзятая идея или я ожидала найти что-то конкретное, но я оказалась совершенно не готова увидеть то, что увидела.

Свет, льющийся сквозь маленькое окошко, освещал книги, книги и еще раз книги: сложенные вдоль стен, посреди комнаты, небольшими стопками, но в некоторых местах эти стопки доходили почти до потолка; книги, казалось, заполнили собой всё. Кто-то, используя поставленные друг на друга кирпичи и положенные сверху доски и фанеру, соорудил стеллажи, и полки этой импровизированной библиотеки были полностью заполнены книжками. Кое-где фанера прогибалась под тяжестью своей ноши, и книги заваливались или были просто сложены друг на друга. До меня не сразу дошло, что стеллажи этой библиотеки отчасти образуют перегородки, разделяющие всё пространство на три маленькие каморки – метра два на два. Вход в каждую из них был закрыт тростниковой занавеской, прикрепленной к потолку.

Я заглянула в одну из них. Всю противоположную стенку, единственную настоящую, не сложенную из книг, – она была наружной стеной дома – занимала картина. На ней была изображена обнаженная женщина: она лежит, откинувшись назад и широко расставив ноги. Ее промежность, изображенная красными и оранжевыми мазками, как будто светилась изнутри. Довольно скоро я узнала в ней венгерку – и ее распущенные волосы, и тот самый взгляд, который я видела через окно, когда они с Ковбоем занимались любовью. Она лежит на цветастых подушках, а всё пространство вокруг нее заполнено растущими растениями. Между их листьями видны птички и рыбки, а сама она держит в руке книгу в обложке синего цвета, палец заложен между страниц, как будто она вот-вот вернется к чтению. Резким движением я опустила занавеску. То, что я делала в этом доме, было очень плохо. Я представила себе ярость, которая могла бы обуять Ковбоя, застань он меня здесь в роли шпионки, и меня сразу же пронзило острое желание сбежать. Однако любопытство оказалось сильнее страха. Я прислушалась к звукам, доносящимся снаружи. Кроме верещания полдневных цикад, других звуков слышно не было – ни тарахтенья мотора, ни человеческого голоса: ничто не указывало на то, что обитатели дома где-то близко. Я пожалела, что Бартоло тоже уехал вместе с ними. Мне следовало быть очень-очень осторожной.

В другой комнатушке две стенки были образованы книжными стеллажами, а еще две были капитальными – угол дома. В этом углу на полу лежал матрас, накрытый самодельным покрывалом с вытканными яркими цветами. Возле края постели из книг была сложена прикроватная тумбочка. К одной из настоящих стен крепилось огромное количество фотографий, вырезок из журналов и листочки с какими-то надписями. Я прилегла на матрас и зарылась лицом в подушку, ища запах Марито. Сердце мое чуть не выпрыгивало из груди.

Не знаю, сколько времени я так пролежала – уткнувшись в подушку и чутко прислушиваясь к доносящимся с улицы звукам. Понятия не имею, о чем я думала, прежде чем повернулась, села и начала изучать стены и книги. Знаю только, что я чувствовала себя счастливой и одновременно страшно испуганной и что на какое-то время забыла обо всем, что произошло. К стене крепились фотокарточки, одна – с Марито: он в плаще, в руках тетрадки, перевязанные ремешком, на других снимках он рядом с какими-то мужчинами, судя по их сходству с Ковбоем и Малышом, его дядями. Снимки сделаны на фоне пейзажа, очень отличного от нашего острова: всё выглядело сухим, приземистым, с какими-то корявыми деревьями. Мой взгляд задержался на одной выцветшей фотокарточке, сделанной «Поляроидом», на которой он, сидя на подлокотнике обшарпанного кресла, обнимает рукой плечи какого-то мужчины, – отца, наверное, подумала я: худого унылого человека, чьи руки вцепились в коленки, как в спасательный круг. Марито пытается улыбаться, глядя в объектив, но глаза у него грустные-прегрустные. Были там фотокарточки и Кармен, и Лусио; я как раз разглядывала снимок с Мабель и каким-то мужчиной в одежде матроса, стоящими перед статуей морского волка на бульваре Рамбла в Мар-дель-Плата, когда внезапно услышала приближающееся стрекотание мотора. Я подбежала к окну в комнате Ковбоя и выглянула наружу. Я ведь не догадалась заранее продумать пути отхода: куда бежать, если я их сейчас увижу, и от страха у меня в желудке как будто образовалось безвоздушное пространство. Какой-то катер красного цвета прошел мимо, ближе к противоположному берегу, и стал удаляться вверх по реке. Я прикинула, что если я увижу, как они подплывают, то у меня еще будет время сбежать вниз по лестнице и ускользнуть через заросли алоказии, растущей в полуметре от входа. Очень может быть, что они меня не заметят, поскольку будут заняты, сходя на берег. Я вернулась в комнату Марито и села на его постель. На стене было огромное количество морских пейзажей, вырезанных