Книга Крутизна - Фёдор Григорьевич Шишалов

совсем маленький, две двери прямо: над одной написано — «Завскладом», над другой — «Кассир». А у забранного толстыми железными прутьями окна и весь остальной штат увидел: угрюмые люди разливали водку. Все в фуфайках, трое с небритой щетиной. Четвертому пока еще брить нечего, брови разве только: срослись на переносье.

— Привет, братцы! — поздоровался со всеми весело. — В помощники людей принимаем?

— Слышь, Клим, — хмыкнул молодой, обращаясь к разливающему, — в помощники человек просится!

— Не страдай, не страдай: пить не буду, а пришел помогать работать! — осадил я молодого. — Заведующий скоро будет?

— Дрыхнет еще! — ответил Клим.

— Ну тогда разговор с вами будет: за отсутствием начальства бабушка Дарья советовала обратиться мне к Климу.

— Бабушка Дарья?.. Ты что, живешь у нее? — подав стакан через молодого третьему, спросил он.

— Да, и посоветовала сюда пойти поработать.

— Ладно, щас вот разделаемся до начальства и потолкуем. А может, опрокинешь немного?

— Нет, спасибо: предпочитаю с начальством разговаривать трезвым.

— А-а, — махнул пренебрежительно в ответ Клим. — Вон на путях стоят четыре вагона. Разгрузь — и он с радостью наряд выпишет. Трезвый ли, пьяный ли — ему все равно.

Климу на вид лет тридцать пять. Роста чуть выше среднего. Лицо спокойное, худощавый. Я рассматриваю Клима с интересом потому, что бабушка Дарья говорила о нем как о человеке пропащем, которого даже Жулька терпеть не может. А бабушка-то знает — водилась с дочкой Клима, пока ее в детский садик не определили. Но ничего в этом человеке пропащего не заметил: если бы был побрит, то не только бы молодо, но и привлекательно выглядел.

Сел на скамейку у противоположной стены, дожидаюсь, когда закончат угощаться.

Выпили они всего лишь одну бутылку водки. Закусывали хлебом, килькой, луком, запивали водой из чайника. Закончив опохмелку, Клим подсел ко мне:

— Ну как там бабка-то?

— А как бабка: сейчас, наверное, печку растопила, а утром накалила два кирпича на плите и ноги грела.

— Дрова-то есть у нее? А то бы пришла к нам…

— Не знаю, дрова, видимо, есть, так как разжигала хорошими полешками, но только дым почему-то а избу валит.

— В такую стужу повалит: сначала бы берестой протопила, а то труба-то у ее печки узкая.

— Хорошо, Клим, подскажу… Теперь о главном: нельзя ли, Клим, сделать, чтобы машины мне погрузить: денег — ни копья!

— Хорошо, сделаем — как машины начнут подходить. И на пару с кем-нибудь грузить будешь, а чтобы ребята не обижались — поставишь им вечером. Ну, а пока вагоны вместе с нами разгружать. Добро?

— Согласен.

— Вот и лады. Чем раньше начнем, тем раньше кончим…

Хорошо в охотку-то: торпедами через борт летят двухметровки. Мы разгружаем втроем: Клим, молодой и я. Афоней Клим зовет молодого — то ли прозвище, то ли такое устаревшее имя.

Начали подходить автомашины, и Клим на глазок определяет, сколько грузчиков послать: если сам хозяин приехал — одного, женщина — двоих.

С этого времени я больше загружаю, чем разгружаю. К концу дня потайной карман шинели стал тугим от бумажек, а потому угощал я. Афоня сбегал за водкой.

Я выпил всего один стакан, а от второго стошнило. Клим ушел раньше — за дочкой в детсад. Я сидел до конца, и выходили все вместе. Перед тем, как разойтись. Афоня похлопал меня по плечу и сказал:

— А щас, дорога, чеши отсюда и больше носа к нам не показывай!

— Я вам не нравлюсь? — спросил с горькой ухмылкой.

— Да, не нравишься: ты — куркуль!

— Да что ты разговариваешь с ним, Афоня. Колышком его, колышком!.. — донесся совет сзади.

Я оглянулся. Второй грузчик и действительно старался выдернуть березовый кол из кучи бревен. Афоня последовал совету.

С двух сторон ко мне подходили с кольями, и ничего не оставалось делать, как бежать. Но и бежать стыдно.

Я был совершенно трезв и затеял игру в догонялки на бревнах: они за мной, а я перепрыгивал по кучам и дразнил их. Множество раз они падали. Поднимались и, матерясь, вновь пытались достать меня кольями.

Наконец бросили это занятие и, покрывая меня матом, обнявшись, пошли. Скоро донеслась их пьяная песня:

Не для меня придет весна: Зелена роща расцветает, И соловей весну встречает, Така-такая жизнь не для меня.

Эту песню я знал. И даже любил петь ее: казалось, она для меня, по моей судьбе и написана.

Теперь, сидя на бревнах, вслушивался в слова и желал певцам того, чем кончалась песня:

А для меня — народный суд: Осудит сроком на три года. Возьмет конвой меня жестокий И по-и поведет прямо в тюрьму.

А у бабушки ждала меня телеграмма: «Встречай. Выезжаем Леночкой».

…Утром по дороге в депо я зашел на топливный склад. Отчаянная тоска какая-то: едет жена с дочкой, а я еще не работаю и встретить их вынужден не хорошей квартирой, а бабушкиной землянкой.

Грузчики сидели на бревне — головы книзу, и только Клим спокойно покуривал.

Я заранее взял кол:

— Ну, Клим, поднимай свою кодлу. Вчера я сбежал — счас не убегу и их метелить буду!

— Давай начинай вон с того сопляка, крайнего!

Всмотрелся я в Афоню и рассмеялся: у него действительно под носом были сопли, а на нижней губе висел присохший окурок.

— Слышь, будь другом, принеси бутылку: ну как я с ними начну работать?

— Хорошо, Клим, для тебя лишь сделаю! — и пошел в магазинчик, что на топливном складе.

Отдав бутылку, пошел в отдел кадров и, даже не поздоровавшись, положил телеграмму на стол начальника.

— Что это? — спросил он.

— Как что: жена моя приезжает с дочкой!

— А я к этому имею