Книга Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский

для жаждущего человека.

Поначалу разговор как-то не клеился. Они не знали, с чего начать, пока Кирилл не решил спросить прямо, как это они, родители, не боятся оставлять свою дочь одну без присмотра в городе. Неожиданно это оказалось как раз тем, что повернуло разговор в нужное русло.

— Да, конечно, молодость есть молодость… — вздохнул Тихон. Слово за слово, и тихим, спокойным ручейком зажурчала беседа. Тихон вспомнил о том, как он воевал, как все эти годы ждала его Вера, как потом они встретились и как трудно им было жить поначалу: «Ни кола, ни двора, ни одеть, ни обуть». Подались в степь искать счастья.

— Я ведь всю войну на танке. Ну и после, само собой, за рычаги сел. С тех пор все по трассам на тягаче и мотает. Можно было бы и в городе куда-нибудь пристроиться. Ну, смолоду привык, теперь менять не хочется. И потом — степь, воздух, простор. Не последнее дело, конечно, заработок, трассовые идут… А с Наткой, как маленькая была, кто-нибудь из Вериных родичей приезжал, оставался. Потом большая стала, сама по дому хозяйничала, соседи опять же приглядывали. У нас квартира в новом доме, обстановка. Тянет, конечно. Не к квартире, понятно… — Тихон смешно поджал губы и доверительно сказал: — Боязно. Девушка она у нас — хоть сейчас в невесты. Правда, как в степи все замирает, тут мы с нею. Ну, летом — она к нам. Нынче не получилось: в институт готовится. А вообще…

— Я уж, знаете, тяну его, тяну: поедем в город, к дому. Сердце болит: большая хоть Натка-то, а все же — дите. Не едет. Ни в какую. Да и годы у нас уже не те, сколько можно так мотаться, из края в край, из края в край? То ли упрямство в нем какое? — Вера посмотрела на Тихона, слушавшего ее с улыбкой, покачивавшего головой в такт тому, что она говорила. Посмотрела, примолкла, смахнула слезу, тоже улыбнулась. И столько нежного чувства проглянуло в ее взгляде к этому уже немолодому, седеющему человеку, ее мужу, что Кириллу вдруг показалось, что он здесь сейчас как-то не на своем месте, рядом с этими любящими и живущими друг для друга людьми.

— Не знаю, она у нас с детства самостоятельная росла, — сказал и посмотрел на Веру Тихон, как бы сверяя то, что говорил, с тем, что думала об этом Вера, — и не боялись за нее. А вот сейчас… такого понаслушаешься… Вот скажи, — вскинул он теперь глаза на Кирилла, — верно же, другие дети пошли. Ну что дети, молодежь? Не такие, как раньше?

— Когда это — раньше?

— Ну, до войны взять. Себя помню. Леньку Феклисенко, Петьку Стародубцева, Мишу Мармера. Помнишь, Вера? Все как-то проще было. Светлая ясность в голове была. А сейчас… Вот идут они по улицам, клеши, гитара… Другой как петух расфуфырится, довольный. А что, думаю, у тебя за душой, кто ты? Не знаю. Верно, что не по одежке о человеке судят. Но все равно, все равно…

— Ну, сегодня клеши — завтра нет… Может, вам только кажется, что до войны все проще было? Время стирает…

— Не скажи, не скажи… — возразил Кириллу Тихон.

— Мне кажется, мир стал сложнее. Развитие, слава богу, идет не по линии упрощения. Конечно, и молодежь другая растет, сложнее. Но чтоб хуже?.. Впрочем, не мне об этом судить. — Кирилл резко замолчал, замкнулся.

«Господи, — подумал он, — тоже мне, знаток молодежи. Ловко у самого-то получилось? Сидел бы уж…»

— Ну почему не вам судить? Мало ли что было, — догадавшись, что смутило Кирилла, выпалила Вера и тут же залилась краской, потому что почувствовала: сказала лишнее. Но все же не сдержалась:

— Смотрю на вас и думаю, что ваше место все-таки в школе. По всему видно. Порою кажется, вы даже жалеете, что у вас все так получилось.

— С чего вы взяли это, Вера? — всполошился Кирилл.

— Женщины, они все видят, неужели не замечал? — засмеялся Тихон, желая повернуть сбившийся ручеек беседы в прежнее русло. Но разговор уже не мог журчать так же мерно и спокойно, как прежде. Неожиданно как-то он сам собой переключился на то самое трудное и горькое, что так или иначе жило в Кирилле и к чему он не мог относиться легко и спокойно.

— Вы не сердитесь только, Кирилл, я говорю все это из добрых чувств к вам. Но так же бывает: погорячится человек, потом опомнится, а признаться себе в том, что совершил ошибку, боится. Или стыдится: люди о нем плохо подумают или еще что… Вы же не думайте, вас никто здесь не осудит. А если и осудит какой-нибудь умник, так разве в этом дело? Важно, чтоб самому легче было, чтоб не мучиться.

— Но, Вера, вы напрасно беспокоитесь, — горячился и пытался сдерживать себя Кирилл, — я твердо убежден, что нет никакой ошибки, что мое место здесь и что поступил я верно. И это вообще мой принцип: никогда не приспосабливаться. Если не получилось, значит — не получилось. И я ничуть не жалею, понимаете, ничуть.

Но чем больше он горячился, тем меньше уверенности в том, что говорит, видел он в глазах Тихона и Веры и тем менее разумными и убедительными ему самому казались его доводы.

Вера разливала чай в красивый, расписанный голубым и зеленым чайный сервиз, довольно необычный и, может быть, неудобный для степной обстановки, но который она тщательно берегла и возила с собою повсюду. Подавая Кириллу чай, она спокойно посмотрела ему в глаза, будто сказала: я просто хотела облегчить вашу участь. Почему же вы сами так сопротивляетесь этому?

— А я считаю, что ничего страшного не произошло, — помешивая ложечкой чай и слегка прихлебывая, сказал Тихон, — ну пусть человек здесь поработает. Мы же здесь живем, работаем и — ничего. Так что же? Пусть и он.

— Точно, — улыбнулся Кирилл. А про себя все равно думал: права все-таки Вера. Тянет его в школу и не дает покоя.

Однажды он увидел себя в здании, совершенно пустом и тихом. Это была школа. Вероятно, шли каникулы, и уже был сделан ремонт. Он вошел в свой класс: черные парты, белые стены, крашеный пол. Вдруг открылась дверь, появился парень с большим ртом и смеющимися глазами.

— Это ты, Зыкин? — спросил Кирилл и почувствовал, что сердце в нем начало бешено колотиться.

— Это я, — ответил Зыкин.

— Ты мне хочешь что-то сказать?

— Да, иначе зачем бы я пришел сюда?

— Ну, говори.

— Вы не сердитесь на меня за тот урок?

— Нет, конечно. Если я на кого-нибудь и сержусь, так