Книга Папаша Горемыка - Александр Дюма

Между тем обитатели Шампиньи и Кретея, к которым рыбак был вынужден обращаться, чтобы продать рыбу, поражались постоянной молчаливой, но мучительной скорби, отпечатавшейся на его лице, и прозвали старика «папаша Горемыка».

В 1834 году, с которого начинается наше повествование — все вышесказанное является предисловием к нему, — Франсуа Гишару, по прозвищу Горемыка, было шестьдесят пять лет. Несмотря на чрезвычайно изнурительный труд рыбака, его тело по-прежнему оставалось крепким; он слегка сутулился, но это объяснялось исключительно тем, что он привык гнуть спину, налегая на весла; когда же старик, увешанный сетью, вставал в полный рост, чтобы забросить подальше свой невод, он все еще напоминал самого молодого из того маскарада римских императоров, который Леопольд Робер назвал «Рыбаки Адриатики».

Однако все признаки дряхлости, являя собой весьма закономерный контраст с его фигурой, сосредоточились на лице Франсуа Гишара — там, где страдания, превосходившие по силе тяжесть его труда, проявлялись особенно ясно. Задубевшая от солнца кожа рыбака приобрела бурый, но не теплый оттенок и была лишена красноватых крапинок, обычно сопровождающих загар, — это был тусклый цвет опаленной зноем земли. Фиолетовые прожилки, которые извивались среди множества складок, низко опускавшихся над его скулами и бровями, не мешали увидеть под слоем загара бледный цвет лица, столь необычный для труженика. Глубоко запавшие глаза под густыми обвисшими бровями были красными, словно налитыми кровью. Эти следы печали, в которой пребывал рыбак, в немалой степени придавали ему дикий, нелюдимый вид, на что мы уже указывали; однако они становились незаметными, когда при более внимательном рассмотрении посреди радужной оболочки его серо-голубых зрачков обнаруживалось кроткое выражение, нередко переходившее в нежность.

Юберте или, точнее, Беляночке — именно так обычно называл ее папаша Гишар, не разделявший любви своего покойного зятя к покровителю охотников, — шел в ту пору семнадцатый год.

Сельское воспитание, полученное ею, прекрасно соответствовало природным задаткам девушки; она была высокой, крепко скроенной, но в ее облике не было ничего заурядного и грубого; разумеется, ее фигура в плотно облегающем ситцевом платье была далеко не стройной, но развитые бедра, а также изящные линии шеи придавали внешности Беляночки редкое для женщин ее сословия благородство.

Она не была красивой, но все считали ее прелестной.

У девушки был довольно узкий лоб, коротковатый нос и большой рот с неясными очертаниями; ее подбородок был слегка скошен, как у большинства мечтательных слабовольных людей; солнце лишь слегка тронуло ее кожу темной краской, которой оно так щедро одарило Франсуа Гишара. Как видите, лицо Беляночки вполне давало повод для критических замечаний, но только женщине пришло бы в голову тратить время на придирчивое изучение его. Мужчина же, напротив, стал бы любоваться ее веселым задорным личиком; шапкой золотистых волнистых волос, шелковистые пряди которых то и дело выбивались из-под старавшегося удержать их в плену Мадраса; подвижными розоватыми ноздрями, казалось жадно вдыхавшими радость жизни; столь свежими, юными и улыбчивыми губами, которые, раскрываясь, являли взору тридцать две чудесные жемчужины. Мужчина не упрекнул бы девушку за смуглый оттенок ее щек, если бы обнаружил под ее шейным платком кожу, своей белизной слепящей глаза и создающей контраст с цветом других частей тела, которые были отданы на милость переменчивой погоды.

Юберта обожала деда. Папаша Горемыка решил не приобщать девочку к своим скорбным воспоминаниям, пока ей не исполнится десять лет. Когда Франсуа Гишар в порыве нежности целовал ее, плача навзрыд, Беляночка объясняла эти слезы чувством, которое старик питал к покойной жене, чей образ до сих пор витал для него в их хижине; однако, когда девочка выросла, она стала более проницательной и начала докапываться до причин неизбывной печали деда; услышав похоронный марш, постоянно звучавший в сердце безутешного отца и супруга, Юберта поняла, что творится в его душе, и с прямотой, присущей тем, кто способен распознавать истинные чувства, принялась бороться с унынием и отчаянием старого рыбака, опасаясь, что он не вынесет тяжкого бремени своего горя. Эта борьба так поглотила девушку, что она не ощущала последствий скверного воспитания, которое давал ей дед, — точнее, полного отсутствия воспитания с его стороны, ибо Франсуа Гишар учил внучку только рыбацкому искусству, показывая, как следует насаживать приманку на крючок, разматывать лесу, чинить сети и правильно управлять лодкой. Итак, Беляночка взялась разглаживать морщины на лбу своего несчастного деда и всецело посвятила себя этому занятию. Чтобы добиться удачи, она подавила в своей душе природную грусть, которая часто встречается у женщин, рано потерявших родителей. Юберта стала хохотушкой; весело щебеча, она старалась вовлечь рыбака в нескончаемый хоровод своих выдумок; улыбка постоянно играла на ее устах, и не было дня, чтобы среди марнских холмов не раздавалось эхо ее смеха.

Спустя семнадцать лет после вышеописанных трагических событий и Луизон, и двое молодых солдат, и жена лесника по-прежнему жили в душе Франсуа Гишара, но теперь он иногда позволял себе отвлечься от отрешенно-торжественного созерцания дорогих его сердцу призраков. Рыбак беседовал с мертвецами уже не так часто, как прежде, а разговоры с внучкой привлекали его все больше и больше, одерживая верх над скорбной покорностью судьбе. Лежавшая на лице Гишара печать страдания постепенно стиралась, и мало-помалу он стал с радостью отдаваться сердечным ласкам, безудержной нежности и постоянным заботам юного прелестного создания.

Поистине, счастье — это река забвения.

Однако обстоятельства сложились таким образом, что Юберте не удалось достичь своей цели.

Принц де Конде умер, и Ла-Варенна, бывшее княжеское владение, стало предметом спекуляции; гнусная шайка набросилась на леса, поля и вересковые заросли полуострова; хищники стали сдавать их внаем для охоты славным буржуа, выжидая, когда можно будет разодрать эти владения на куски клювом и когтями и распродать их кому угодно на торгах.

С раннего утра здешние земли были наводнены господами в бархатных куртках и кожаных гетрах, с ружьями и охотничьими сумками на плече, а также с белыми, черными, серыми, рыжими собаками всевозможных пород — эта толпа наводила ужас на пернатых и мохнатых обитателей округи.

Папаше Горемыке не было до этого никакого дела.

Между тем искатели приключений из городских предместий, до тех пор наведывавшиеся по воскресным дням лишь в Сен-Мор, стали рыскать по обоим берегам Марны: их манили сюда не просочившиеся сведения о красивых местах и кристально чистых вареннских водах, а рассказы о несметном количестве созданий с чешуей и плавниками — тех созданий, над которыми до тех пор безраздельно властвовал Франсуа Гишар.

Время от времени, когда папаша Горемыка тихо вел свою лодку, бесшумно работая веслами, так что за кормой на воде не оставалось ряби, он замечал, как из ивовых зарослей высовывается длинная гибкая палка; с одного из ее концов свешивалась нить из шелка или конского волоса, к которому была привязана пробка; у другого конца удочки рыбак обнаруживал какого-нибудь господина, с величайшим напряжением ума, каким Бог мог одарить царя творения, следившего за телеграфными сообщениями, которые поступали на зеркальную гладь реки, оповещая о том, насколько прожорливы рыбы.