Книга Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

Я смотрела в окно. За стеклом был больничный сад. Обычный сад, как во всех старых больницах. Старые деревья, давно не стриженные кусты и никаких цветов. В муниципальных больницах должность садовника не предусмотрена. Некрашеные скамейки тонули в траве. Прямо перед глазами парочка. Он и она. Он в больничной одежде, а она его любит. Несложно заметить. Я думаю о смерти, а они целуются. Целуются, забыв обо всем на свете. Им плевать на смерть, на случайных соседей, на болезнь, на больных, на меня. Меня вдруг пронзила острая, черная зависть. Она прошлась по мне острым ножом от макушки до пяток.

С чего я вдруг вспомнила? Я вспомнила, как готовилась к летней сессии. Я была очень прилежной студенткой. Стопка учебников от корки до корки. Оценка «хорошо» означала для меня позорный провал. Я читала проклятые учебники и смотрела в окно на широкую улицу. По ней шли смеющиеся люди, даже те, кто был в одиночестве. Все торопились отдыхать. Начиналось лето. Такое короткое время свободы, раздолья и воли. Время жаркого солнца. Время обжигающего песка и синего моря до белой, соленой корочки на коже. Я читала учебники, а все были на воле вольной. Я в добровольном заключении, а они на свободе. Такая несправедливость, что плакать хочется. Даже сейчас.

– Депресняк?

Я услышала за собой голос Месхиева.

У меня? У меня депрессий не бывает, милый мой. У меня все отлично. Дай бог каждому!

– Что-нибудь нашел? – я обернулась к нему.

Я дала историю Верниковой Месхиеву. На всякий случай. Вдруг я что-нибудь пропустила? У меня мог просто замылиться глаз. Месхиев отличный врач, опыта и знаний хватит на десять врачей. Он даст хороший совет и не будет трепаться. Это мне на руку. Кто предупрежден, тот вооружен.

– Все нормально. Ты все делала правильно. От судьбы не уйдешь.

– Ты о ком?

– О Верниковой.

– Не уйдешь так не уйдешь, – вяло ответила я.

– Брось. У каждого врача так бывает. На всех нервов не напасешься. Себя жалеть надо.

– А ты как не напасаешься?

– Пью, – коротко ответил Месхиев. – И то не всегда. Жалею. В смысле себя жалею. – И он захохотал: – Пойдем ко мне. Коньяку плесну.

Я достала коньяк из сейфа, и мы с Месхиевым плеснули. Хорошо плеснули. Прямо в моем кабинете. Месхиев ушел, я бросила взгляд в окно. На утонувшей в траве старой некрашеной скамейке сидела любящая девушка. Она тихонько перебирала волосы своего парня. Он спал, положив голову на ее колени. Вот такая история. Короткая и простая.

Другими словами, у них своя история, у меня своя. Какая есть.

Вечером мне предстояло идти на барщину, очередную собирушку. А меня все раздражает. Сил нет.

– Почему ты такая хмурая? – поинтересовался Димитрий.

– Пытаюсь сбалансировать твою радость, – огрызнулась я. – Для симметрии.

– Что случилось?

Может, выговориться? Наклеить на другого свой слой грязи? И вылечиться…

– У меня умерла больная, – неохотно сказала я.

– Бывает.

Что бывает? Где бывает? Господи, почему я не стала экономистом? Никакой ответственности. Это даже не бухгалтер. Занималась бы сейчас дуракавалянием за хорошие деньги. Ни забот, ни хлопот.

– Не бери в голову. Сейчас отвлечешься.

Отвлекусь! Ты хоть раз с родственниками своего умершего больного разговаривал? Что ты вообще понимаешь?

– Ты хоть раз заваливал важный проект? Если да, то отстань! И не трогай меня руками!

Неожиданно я поняла, что совсем не знаю Димитрия. Мы вообще не говорим с ним. Ни о чем. Только «да», «нет» и секс. И все. Эпоха неолита в двадцать первом веке. Крутой виток в первобытное прошлое без наскальных рисунков. В общество, где все изъясняются междометиями и жестами. Общество, где этого вполне довольно. Или, напротив, может быть, это крутой вираж в будущее андроидов, запрограммированных на «да», «нет» и секс. Классно! А зачем, собственно, знать друг о друге больше, если естественная ниша наших отношений – только секс? Да мне и не нужно знать его лучше. Что он может мне дать, чего я не знаю? Ничего. Какая тоска! Беспросветная.

Мне страшно оказаться в пролете. Страшно до колик в животе. Потерять привычное место в своем кругу, оказаться за бортом и никогда не выплыть. Страшно не потерять деньги, страшно не потерять власть – страшно испытать унижение от забвения. Унижение от поездки в лифте в цокольный этаж. Поездки в один конец. Потому от неудачников следует держаться подальше. Таков закон. Неудача – это инфекция. Надлежит локализовать ее источник и провести противоэпидемические мероприятия, то есть забыть. Поставить жирный крест. Окончательно и бесповоротно. Спеть неудачнику фьюнеральный диксиленд и оправить в последний путь. Тогда начинается самое страшное для неудачника. Понимание. Потерпеть неудачу в собственных глазах – значит перестать уважать самого себя. Вот что страшнее всего.

В перспективе я хочу умереть на Гоа. Закончить жизнь дауншифтером, когда надоест работать. Там полно дауншифтеров. Жизнь недорогая. И я держусь зубами и когтями за место зава отделения. Попробуйте у меня его отнять. Мало не покажется! Я боюсь будущего, потому я мечтаю умереть дауншифтером. Лучше привыкнуть к этой мысли заранее. Оттренировать свой динамический стереотип до безусловного рефлекса.

На собирушке к нам подошла блондинка. Волосы ее топорщились коробочкой узбекского хлопка над круглыми яблоками скул. У блондинки не было коренных зубов – их удалили, сформировав из них соски имплантированного объемного бюста над титановой корсажной лентой. Искусственная внешность грамотно ретушировала искусственный интеллект. Я оглянулась окрест себя и пришла к удивительному выводу: блондинка являла собой метрологический образец образцов, выпущенных с одного конвейера. Дело было даже не в цвете волос, а скорее напротив. Только цветом волос и различались мужчины и женщины, являющиеся собственностью клонов либо сами клоны, взявшие на себя труд быть похожими друг на друга.

Я вдруг поймала себя на неприятной мысли. У клонов женщина и собственность – равноценные понятия. Получается, я тоже собственность Димитрия, причем на основе добровольного, информированного согласия. Перешла во владение в один из виртуальных Юрьевых дней. Сама. По собственному желанию и хотению. Меня никто не принуждал. Абсолютно никто. С другой стороны, я могу уйти в один из следующих Юрьевых дней, который сама и назначу. По собственному желанию и хотению. Кто мне помешает? Никто. Что я тогда так злюсь? Напротив, я должна смеяться. Клоны плачутся, что их любят только за деньги. Баш на баш, смешные мои! Вот так-то!

Блондинка улыбнулась Димитрию, коренные зубы ее сосков рефлекторно клацнули. Судя по их разговору, с Димитрием они были знакомы давно. Судя по ее поведению, их знакомство было таким же близким, как и мое с ним. Блондинка вела себя так, словно она одна осталась в открытом море, а Димитрий – единственное бревно.

– Не возражаете, если я у вас его заберу? – спросила бедная дурочка.