Книга Меня зовут женщина - Мария Арбатова

– Женщина, уже, наконец, по-человечески ляжьте на спину! – заорал молодой парень в белом халате.

– Не могу. В карте написано, что у меня синдром полой вены, – четко, по-военному ответила я.

– Нет такой вены в человеческом организме, я здесь врач, а не вы. Ляжьте, вам сейчас провода оденут!

Молоденькая медсестра начала опутывать тело проводами, а лоб – ремнем с металлическими пластинками, соединенными с аппаратом.

– Вот включатель, женщина, вправо – усиливает, влево – ослабляет. Поняли?

– Нет, – ответила я, поняв только то, что спокойно умереть мне не дадут.

– Ну, как схватка сильная пошла, так увеличиваете, как кончилась, так уменьшаете.

– А что там?

– Да я не знаю. Ток какой-то, научная работа. Потом будете анкету заполнять, как он вас обезболил.

Я крутанула включатель – шарахнуло током, нечеловеческая поза, в которой я старалась выглядеть лежащей на спине и в то же время на спине не лежать, добавляла в мизансцену шарма.

Дежурный врач шелестел страницами детектива в инфернальной обложке. Вид человека, читающего на ночном дежурстве детектив, вероятно, не был бы криминалом в каком-то другом отделении. Палитра воплей смешивалась и множилась в высоком потолке как северное сияние: тоненько выла маленькая кореянка, басом рычала длинноногая плечистая блондинка, плакала толстая женщина с косой и надсадно кричала моя соседка с обожженным обезболивающим током лбом.

– Сердце у тебя каменное, как с тобой только жена живет? – начала моя соседка диалог с врачом.

– Что вы, женщина, из себя строите? Не вы первая, не вы последняя рожаете, – ответил он, хрустнув перелистываемой страницей.

– Ах ты, гадина в портках! – завопила соседка. – Да что ты про это знаешь? Я третьего рожаю, а тебе бы одну менструацию в год – ты бы к ней девять месяцев готовился!

– Все, – сказал врач, – мое терпение иссякло! – Захлопнул книжку и вышел.

– Дура, – закричала длинноногая соседка. – Что ты его выгнала? Ты у меня теперь будешь роды принимать?

– Да он бы твои роды заметил, если только б ты ему прямо на книжку родила! – не осталась в долгу соседка.

Все это напоминало космический корабль, жестоко запущенный с женщинами, не имеющими возможности позвать на помощь и не обученными оказать ее себе сами. Энергетика боли, все больше и больше закручиваясь в воронку, толкала этот корабль вперед к катастрофе. Я очнулась от густого вопля и дымящегося лба, постфактум осознав, что оба события относятся ко мне. Безуспешно пытаясь обуздать следующий вопль, я с трудом заставила себя не крутить переключатель тока на максимум во время схватки; нижняя половина тела отделилась от меня и носилась под потолком, размахивая простынями, как крыльями, а верхняя, вцепившись в кровать, пыталась рефлексировать между воплями. Время потеряло смысл, комната наполнилась полумраком и гулом, и я начала прощаться со всем, что мне было дорого в этой жизни.

Застучали каблуки, и мамзель в очочках с маской брезгливости и усталости на пухлом личике возмущенно произнесла надо мной:

– Женщина, ну что ж вы рожаете и молчите? Нам же с вашей двойни надо показатели записать. Перебирайтесь на каталку.

Мое поведение в этот момент можно было обозначить любым словом, кроме молчания, но понятие дискуссии осталось в том мире, с которым я уже попрощалась. Я поползла на каталку, как краб, и уже плохо сознавала, как в другой комнате, до потолка заставленной мониторами, мамзель запихивала в разные части меня датчики и бегала среди экранов и тетрадок, в которые заносила показатели остатков моего существования.

– Это для меня или для детей? – спросила я между схватками свистящим шепотом.

– Это для науки, женщина, – гордо ответила мамзель, и если бы она стояла поближе, я бы врезала по ее напудренному личику ногой от имени всех женщин, рожавших в совке.

Каким-то образом я очутилась на родильном столе около окна, залитого солнечным светом, огромные круглые часы, похрустывая минутной стрелкой, показывали девять сорок.

– Никого нет, потому что пересменок, – нежным голосом сказала дама с соседнего родильного стола. Было тихо, как в крематории, за окном галдели птицы, от эмоционального перенапряжения в голове и сердце перегорели все лампы, и в состоянии сладостной отстраненности я ждала конца.

В комнату зашли две немолодые женщины, подошли ко мне, и на их крик сбежался весь персонал отделения. Без всякого интереса я услышала, что роды должны были произойти час тому назад, что порвана до ушей и что непонятно, чем я теперь буду рожать, и что всех за это можно уволить, а перед этим оторвать руки.

– Не волнуйтесь, все будет хорошо! Как вас зовут? – резюмировала пожилая женщина, развернула меня на спину и почти улеглась сверху. Поскольку последние несколько месяцев меня не называли иначе чем женщина; поскольку у меня не было сил сказать ей, что мне категорически нельзя лежать на спине; поскольку я ощущала это как долгожданный конец, способный прекратить пытки, я выговорила ватным языком:

– Меня зовут – женщина, – и потеряла сознание. Я открыла глаза в облаке нашатыря и увидела неправдоподобно огромного, черноволосого орущего младенца.

– Посмотрите, какой красавец, – щебетали женщины.

– Можно я его потрогаю? – попросила я. Его поднесли ко мне, я испуганно прикоснулась, он показался мне горячим, как пирог, вынутый из духовки.

– Не расслабляйтесь, сейчас будем рожать второго. Он у вас очень стремительный, уже околоплодных вод нахлебался, – сказала пожилая женщина.

– А можно отдохнуть?

– Нет, у нас на все про все пять минут. Быстро капельницы в руки и ноги! – И целый взвод акушерок, оказывается, их было не так уж мало по штатному расписанию, начал привязывать мои конечности к капельницам и галдеть, как птичий базар. Не прошло и пяти минут, как я увидела второго такого же младенца, его шлепнули, и он заорал громче первого.

– Это тоже мой? – пролепетала я в состоянии восторженной идиотии.

– Конечно, – ответила медсестра, отматывающая капельницы, – скажите спасибо, что сюда зашла профессор Сидельникова, иначе вам бы ни одного не видать!

Дальше был неотапливаемый ободранный коридор, в котором я и моя соседка лежали на каталках два часа, а животы лежали на нас, как сдутые дирижабли. В состоянии обокранности и униженности мы изучали завитушки лепнины на потолке.

– За ними хоть там присматривают? Или как за нами? – спросила я.

– Они не расскажут, – мрачно ответила соседка.

– Женщины, не спать! – орал на нас каждый проходящий мимо.

– Почему нас не везут в палату? – обессиленно спрашивали мы.

– Два часа спать нельзя, чтобы не пропустить внутреннее кровотечение, а сиделки у нас только для иностранок.

– Но здесь холодно!