Книга Будапештский нуар - Вилмош Кондор

Элегантный мужчина с раболепным взглядом, при этом обладающий невероятной решительностью, преградил Гордону путь. Это был заместитель руководителя одного из отделов министерства иностранных дел. Он спросил, что репортеру нужно.

– Взять интервью у английского и американского послов, – ответил тот.

Мужчина покачал головой, мол, сейчас никак нельзя. Гордон не ушел, пока ему, наконец, не пообещали, что с послами можно будет поговорить, когда начнется траурное шествие. Гордон только собрался к выходу, как толпа резко умолкла. Как в классе, когда учитель в целях наведения порядка со всей силы ударяет указкой по столу. Гордон затесался среди гусаров и принялся наблюдать. Сначала ничего не происходило. Затем послышалось, как солдаты со звоном вытаскивают сабли из ножен, пристукивают каблуками, отдают честь, подняв оружие над головой, громко маршируют. Гордон выглянул из-за плеч гусаров.

Сначала к катафалку подошел посол Болгарии Стойлов и молча склонил голову. За ним последовал министр иностранных дел Италии Чиано, затем канцлер Австрии Шушниг. Последним к гробу подошел толстый мужчина с мясистым лицом, в начищенных до блеска сапогах, в туго затянутом на животе кожаном пальто, фуражке, из-под которой не было видно глаз. Гордон поежился. Герман Геринг, командир люфтваффе, министр внутренних дел Пруссии, уполномоченный по четырехлетнему плану военной экономики империи, самый преданный соратник и приверженец Гитлера. Геринг, на шее у которого висел имперский крест, остановился перед гробом, пристукнул каблуками, поднял голову и какое-то время молча стоял, подняв руку вверх и вперед. Тишину нарушали только щелчки вспышек и голоса фотографов. Геринг развернулся и занял место справа от катафалка. Не успел он сесть, как появился Дёрдь Юстиниан Шереди, примас Венгрии, он немного постоял перед гробом, затем уселся слева от катафалка. Гордон взглянул на министра-президента Пруссии, на лице которого не было написано абсолютно ничего, и вдруг ему вспомнилось, чем Гёмбёш хвалился Герингу еще весной: что, опираясь на фашистские принципы, заимствованные у немцев, сможет в течение двух лет преобразовать страну так, чтобы возглавить ее в качестве диктатора.[14]

Тем времен Кальман Дарани поднялся и направился к лестнице, ведущей в Купольный зал. Лицо Гордона перекосилось, когда он услышал, как каблуки ударились друг о друга. Репортер посмотрел на одинокий стул, покрытый красным бархатом. На лестнице появился Хорти в адмиральской форме, высокой меховой шапке и с венгерским орденом Звезды Большого креста на груди. Дарани в сопровождении председателей обеих палат, Шандора Странявски и Берталана Сечени, благоговейно поприветствовали регента, который уверенным шагом проследовал к бархатному стулу, поправил шпагу и уселся. Гордон, осененный догадкой, покачал головой при виде адмиральской формы. Регент с серьезным лицом, сдвинув брови, смотрел в пустоту. При появлении священников во главе с епископом евангелической церкви Шандором Раффаи в зале снова наступила тишина и началась траурная месса.

Гордон взглянул на часы. Было десять с небольшим. Он глубоко вздохнул, сел на стул в ряду, предназначенном для прессы, и одну за другой прослушал все речи. После Раффаи вышел Дарани, затем Странявский, потом Сечени, последним выступил Бела Ивади – председатель Партии национального единства. К концу у Гордона уже гудела голова. Как будто хоронили не Гёмбёша, а Франклина Делано Рузвельта, президента Америки, вступившего на пост не более чем три года назад. Борец за свободу, говорили ораторы, человек, который сражался, чтобы поднять нацию, благодаря его деятельности в стране установился порядок, безопасность и экономический рост, обладатель творческого дара, кузнец будущего. Гордон иногда с удивлением поглядывал на ораторов. Только теперь он понял, какая это потеря! Хорошо еще, что в перечень не попал передовой боец за демократию. Этого как раз и не хватало для выражения истинного почтения усопшему.

Пока ораторы читали речи, Гордон беглым взглядом осматривал высокопоставленных гостей. Некоторые как будто уснули. Генерал Шамбург-Богульски, глава польской делегации, однозначно клевал носом, потому что, когда наконец поднял голову, принялся растерянно озираться по сторонам, а затем ловко подавил зевок. Хорти сидел с каменным лицом и только изредка теребил рукоять шпаги. Вдова Гёмбёша, его дети и двое близких родственников рыдали, мать не сводила глаз с гроба.

Прощальные речи завершились вагнеровским траурным маршем на смерть Зигфрида под дирижерством Эрнё Дохнани. Гордон отсчитывал такты, только бы музыка скорее закончилась. Когда прозвучал последний звук, траурная процессия, возглавляемая Раффаи, начала свое шествие.

Гордон вовремя вышел из Парламента и успел к следующему действию. Солдат высоко поднял деревянный крест, за ним шесть черных лошадей везли погребальную карету, за ними следовало еще тринадцать, полностью нагруженных венками. Последние две были, пожалуй, наиболее примечательными. На одной везли венок, возложенный дуче, а на второй – венок из тысячи красных роз, присланный королем Италии Виктором Эммануилом. Появились гусары в парадных мундирах, они на плечах несли гроб, накрытый национальным флагом, а на крышке располагались боевой шлем и меч Гёмбёша. Хорти уже снял шапку и с непокрытой головой наблюдал за происходящим. Стоя на лестнице, он ждал, когда сможет занять место в начале процессии сразу за тремя крестьянами в кёдмёнах. Гордону они особенно понравились, потому что пожилой мужчина посередине, с седой бородой, нес на серебряном подносе ящичек с землей из поселения Мурга, чтобы премьер-министр покоился в родной земле. Гордон посмотрел на часы: половина двенадцатого. Процессия затянется надолго, но делать было нечего. Лукач просил интервью с послами, лучшего случая уже не представится. Гордон застегнул пальто, поправил шляпу, поднял воротник, вздохнул и вместе со скорбящими отправился на кладбище Керепеши.[15]

Мужчина из министерства внутренних дел сдержал обещание – к тому времени, как процессия достигла площади Луизы Блахи, Гордон уже закончил оба интервью. Он вышел из толпы и пошел в сторону Октогона. Трамваи не ходили, поэтому пришлось идти пешком, но мужчина не расстроился, он дошел прямо до Кёрёнда, где по привычке взглянул на балконную дверь. Она была закрыта. Старик опять где-то болтался. Гордон присел на скамейку, достал блокнот и начал делать заметки. Он не мог записывать на ходу, поэтому решил сейчас набросать на бумагу шаблонные фразы, которые ему отчеканили послы. Он бы и сам мог придумать и заранее написать статью, потому что точно знал, что они скажут. По лицу американского посла Джона Флоерноя Монтгомери было видно, что вся эта возня вызывает у него неодобрение, но он, конечно, сформулировал это очень дипломатично, мол, европейский политик, большая потеря, Венгрии следует подумать о будущем и прочее.

Закончив, Гордон надел колпачок на перьевую ручку и, любуясь деревьями, начал снова размышлять о мертвой девушке, которая интересовала его все больше и больше. Когда-то он уже слышал парочку неосторожно оброненных слов о женщинах, которых можно было выбирать по каталогу. Тот, кто управлял всем этим, никак не мог стоять с Чули в одном ряду. Пятьсот пенгё за женщину? Пусть она даже красавица, все равно это много. Чули и типы вроде Лаборанта Йожи, входившие в шайку, радовались, когда могли получить за своих женщин хотя бы десять-пятнадцать пенгё в день. Жалкие личности, деньги они тут же пропивали, проигрывали в карты или на скачках. Девушки быстро увядали и, если не умирали от какой-нибудь хвори, продавались в провинциальную дыру.