Книга Отец и мать - Александр Донских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В лобовое стекло хлёстами ломился дождь, стрелками часов рьяно отстукивали «дворники», нагнетались сумерки, однако свет дня сдавался неохотно. У горизонта, у самых Саянских гор ещё пульсировало и даже пробивалось лучиками затворённое тучами солнце – значит, непогода ненадолго, а только лишь, возможно, на то послана она небом, чтобы прибить пыль, освежить воздух и дать людям передых. Крестьянин знает – у неба случайностей не бывает.
– Спасибо, Григорий, – едва смогла промолвить потрясённая Екатерина.
Поняла, что не только не может сладить с голосом, но и совсем перестала различать дорогу и дали.
– Эх, бабы: чуть что – сразу в слёзы! Глядючи на мамку твою, брат Колянька, и мы захлюпаем чего доброго. Но мы – мужики. Понял? – Мальчик в угрюмоватой сдержанности мотнул головёнкой. – Так-то!
Стиснув зубы и уперев взгляд в дорогу, Григорий молчал до самого вокзала. А там попрощался коротким, но с потягом губ к улыбке кивком.
«Она хотела».
«Она хотела».
«Она. Хотела».
«Хотела, хотела…»
Слова перепевались в вариациях и разнозвучиях сами собой. Екатерина чувствовала – что-то в неуловимых вспышках смысла высвечивалось в этих двух словах.
Ей показалось – дышать стало полегче, как если бы в душной комнате внезапно распахнуло ветром или другой силой окна. Гнёт её сомнений, тревожности, совестливости, щепетильности мало-помалу после слов Подойницына сбыл, ослабел и вскоре вовсе растворился в минутах жизни. В груди стало просторнее, пустыннее, тише. Настолько просторнее, что, ощутила и в каких-то обрывочках даже осознала, грудь готова была принять в себя ещё одно сердце. Или же раздвинуться имеющимся.
«Жить-не-тужить мне теперь и за неё, и за себя», – наконец, отчётливо высветилась исподволь нарождавшаяся мысль.
* * *
В вагоне передачи было тепло, потёмочно, уютно, почти как дома. За окном – усмирившийся дождь, уже – дождинками. Мир отбушевал своё и расположился на покой. Единственно, что нарушало какую-то общую умиротворённость, – колёса, усердно и громозвучно отстукивавшие свою трудовую металлическую мелодию, да протяжный и властный свист локомотива. Но Екатерине представлялось, что она ничего не слышала и никого не видела, кроме Коли, хотя кто-то заходил в вагон или выходил из него. Коля и она – и больше ничего нет и не надо. Пока не надо. Они – маленький, укрытый сумерками от постороннего глаза мирок, который какие-то неведомые, но заботливые руки свили посреди тьмы, измокшей земли, чужих людей. Им обоим друг с дружкой хорошо. Она вся ослабла, утихла каждой жилкой: что-то такое невозможное позади, уже позади, а впереди, если с заглядом дальше, – никак не ночь, а утро, день, свет.
Невозможное, похоже, стало всё же возможным.
Она посматривала на Колю, и её губы – жим, жим в невольной смешинке, но она не позволяла себе улыбнуться открыто, тем более усмехнуться, потому что Коля – такой весь серьёзный мужичок, таким важным делом занят – познаёт окружающий мир! Он, только-только когда вошёл в вагон и передача тронулась с места, незамедлительно приткнулся к окну и поминутно вскрикивал, когда что-нибудь выныривало, освещённое станционными прожекторами, из темноты:
– Мама, смотри, смотри!
– А что там такое?
– Какая большая труба!
– У-ух, сколько огней!
– Почему бывает ночь?
– Почему светит луна?
– А где сейчас солнце?..
Екатерина не заметила, когда именно Коля уснул, уткнувшись в её подол, – будто так и должно было быть. Она легонечко поглаживала его по влажным волосикам разогретой головы и переживала – не простыл ли?
Но сердце её жило легковесно, улыбчиво, а то и весело минутами, хотя нет-нет да ворохнётся неосторожно, порывисто. Наверное, ему не просто забыть о прошедшей жизни, о том, чего уже никогда, никогда не вернуть, не изменить, даже как-нибудь немножко не подправить. Понятно: прошлое – прошлому, а будущее – что судьбе будет угодно.
Но что бы ни было – всё к лучшему, – привычными сферами бродила вокруг и около давняя, природнившаяся к разуму мысль.
Думалось о сестре. Думалось о том, что человек может преобразиться, порой даже в доли секунды, и что никто не может быть потерян для блага, но только если вовремя и добровольно откроется для новой, правильной жизни, которой – может и так получиться – проистечь для человека уже после его бытия земного, дольнего.
Сестру Екатерина сейчас ощущала не столько просто родным по крови, сколько уже духовно съединённым с собой человеком. И оказалось трудным даже представить её этакой бесшабашной, отчаянной девахой, готовой к любому бедокурству.
Удивительно и отрадно – в какой-то момент Мария привиделась младой прекрасной девой, устремлённо, но грациозно идущей куда-то. Но – присматривалась в себя напряжённая и очарованная видением Екатерина – шла ли? Однако гадай, не гадай, всматривайся, не всматривайся, а уже не разобрать никогда из этого мира – по земле ли, по небу ли или по каким-нибудь иным пространственным сущностям перемещалась Мария, то отдаляясь от Екатерины, то неожиданно, но всё же деликатно, каким-то подплывом, приближаясь к самому её лицу, заглядывая в глаза её, а может, в самую душу.
«Дева, рождённая жизнью», – подумала Екатерина, вспомнив картину Константина Олеговича «Дева, родящая жизнь», однако незаметно для себя отчего-то назвала её по-другому, иначе.
Может быть, Екатерина задремала под однозвучный отстук колёс и ей привиделся сон о своей сестре – прекрасный, услужливый сон, но мысли её были, однако, предельно ясны и отчётливы, и, кажется, звучали вслух:
– Они непременно встретятся там, и он напишет новую картину – о другой деве. И именно о деве, – о чём и мечталось. Он напишет свою лучшую картину, и она окажется и нежной, и одновременно величественной музыкой в красках. Возможно, там мы все вместе похвалим художника по-настоящему, как надо было бы ещё при его земной жизни, как заслужил он своими страданиями и долготерпением.
Всё ближе дом. Всё теплее в груди.
До дома добрались уже за полночь, под осыпанным звёздами небом, по промытым дождём земле и асфальту, по пустынным улицам серебрившегося тишиной города.
Сморенного, сонного сына Екатерина принесла с вокзала на руках, легонечко раздев, уложила в кровать, присела на её краешек. В комнате прохладно, застойно, сыровато – ясно: как говорят переяславские старухи, нежиль скопилась. Однако сердце торжествовало, напевая:
– Всё: дома, до-о-ома!
В погудывающей, но благостной истоме Екатерина смотрела на личико сына, чему-то вздыхала и, точно бы под мелодию, поматывалась туловищем, покачивала головой. Потом натаскала со двора дров, затопила печь. Накормила одуревшего от счастья встречи с хозяйкой старого и верного своего пса Байкалку и явившегося с гуляний хотя и вальяжного, горделивого, но здорово потрёпанного, покарябанного, с порванным ухом молодцеватого кота Гошку. Не мирящаяся с каким бы то ни было домашним беспорядком, бегуче и наскоро переделала всяческих дел хозяйственных.
