Книга Я исповедуюсь - Жауме Кабре

Доктор Фойгт машинально ощупал содержимое кармана. Отец Морлен сказал, что лучше ему сесть на поезд до Алеппо. А оттуда поехать в Турцию тоже на поезде. На Таурус-экспрессе.

– Почему?

– Вам следует избегать портов и аэропортов. А если поезд отменят, наймите машину с шофером: доллары творят чудеса.

– Я знаю, как быть.

– Не уверен. Вы ведь прилетели на самолете.

– Но в полной безопасности.

– Полной безопасности не бывает. Вас задержали.

– Не думайте, что за мной следили.

– Мои люди уже позаботились об этом. А меня вы в глаза не видели.

– Разумеется, из-за меня вы никогда не подвергнетесь опасности, месье Дюамель. Я бесконечно вам благодарен.

До сих пор, словно забыв об этом, Фойгт не прикасался к брюкам. В чем-то вроде тряпичного пояса он прятал разные мелкие вещицы. Оттуда он вынул крохотный черный мешочек и отдал его Морлену. Тот ослабил веревочку, которой был стянут верх. Три большие бриллиантовые тысячегранные слезинки отразили и многократно приумножили свет двенадцати свечей. Морлен спрятал мешочек в потайных карманах дишдаша, а доктор Фойгт тем временем завязал пояс на брюках.

– Спокойной ночи, господин Циммерманн. Поезда на север начинают ходить с шести утра.

– Ссучья жара, – произнес сеньор Беренгер вместо ответа, поднимаясь и направляя вентилятор в свою сторону.

Таким же тихим голосом, каким когда-то – Адриа хорошо это помнил: он подслушивал за диваном – управляющий магазином угрожал отцу, Адриа сказал: сеньор Беренгер, законный хозяин скрипки – я. Коли они хотят обратиться в суд, пусть обращаются, но я предупреждаю, что, если они встанут на этот путь, я перетяну одеяло на себя и вы останетесь с голым задом.

– Как знаешь. У тебя материнский характер.

Никто никогда мне такого не говорил. Никто. Я и сам тогда не поверил. Я, скорее, почувствовал, что ненавижу этого человека, потому что из-за него мы с Сарой поссорились. Пусть болтает какую угодно чушь.

Я встал, чтобы продемонстрировать твердость и придать вес своим словам. Но не успел я подняться, как уже раскаялся во всем, что наговорил, и в том, как повел дело. Тем не менее насмешливый взгляд Беренгера заставил меня двигаться дальше – со страхом, но продвигаться вперед.

– Лучше вам не говорить о моей матери. Я знаю, как она вас приструнила.

Я уже направился в прихожую и подумал, что мой визит оказался довольно дурацким: что он мне дал? Ничего не стало яснее. Я лишь объявил войну без особой уверенности, что хочу вести ее дальше. Но сеньор Беренгер, следуя за мной, вдруг помог мне:

– Мать твоя была на редкость вредной бабой, которая хотела отравить мне жизнь. В день ее смерти я открыл бутылку «Вдовы Клико». – Я чувствовал затылком дыхание Беренгера, пока мы шли в прихожую. – И отпиваю по глотку каждый день. Шампанское уже выдохлось, конечно, но зато я вспоминаю эту ссукину дочь сеньору Ардевол, чтоб ей пусто было! – Он вздохнул. – Как допью последний глоток, могу спокойно умирать.

Они наконец пришли в прихожую, и сеньор Беренгер встал перед ним. Он рукой показал, как будто пьет из бокала.

– Каждый день – оп! – глоточек. Отмечаю, что вредная баба померла, а я еще жив. Как ты можешь догадаться, Ардевол, твоя жена не передумает. Евреи так чувствительны к некоторым вещам…

Он открыл дверь.

– С твоим отцом можно было что-то обсуждать, он давал свободу действий ради пользы дела. А твоя мать была сволочь. Как все женщины, но особо зловредная. И я – оп! – по глоточку каждый день.

Адриа вышел на лестницу и обернулся, чтобы сказать в ответ что-нибудь достойное, например «вы дорого заплатите за эти оскорбления» или что-нибудь вроде того. Но вместо насмешливой улыбки сеньора Беренгера он увидел лакированную дверь, которую тот захлопнул у него перед носом.

В тот вечер дома в полном одиночестве я играл сонаты и партиты. Ноты мне были не нужны, несмотря на то что прошло столько лет, но вот пальцы требовались другие. И, исполняя вторую сонату, Адриа расплакался от полной тоски. В этот момент вошла вернувшаяся домой Сара. Увидя, что играю я, а не Бернат, она вышла, даже не поздоровавшись.

48

Моя сестра умерла через две недели после того разговора с сеньором Беренгером. Я даже не знал, что она больна, как и тогда про маму. Ее муж сказал мне, что об этом не знала ни она, ни вообще никто. Ей недавно исполнился семьдесят один год, и, хотя я ее давно не видел, даже в гробу она показалась мне элегантной женщиной. Адриа не понимал, что именно он испытывает: горе, безразличие, нечто странное; не знал, что переживает в этот момент. Его сейчас больше волновало недовольство Сары, нежели собственные чувства к Даниэле Амато де Карбонель, как говорилось о ней в некрологе.

Я не сказал ей: Сара, у меня умерла сестра. Когда Тито Карбонель позвонил мне, чтобы сообщить, что умерла его мать, я подумал, что он будет говорить про скрипку, и не сразу понял, в чем дело. А он сказал нечто совсем простое: прощание в морге на улице Кортс, если хочешь прийти, похороны завтра. Я повесил трубку и не сказал: Сара, у меня умерла сестра, потому что мне кажется, ты бы спросила: а у тебя есть сестра? А может быть, и ничего бы не спросила, потому что мы с тобой тогда не разговаривали.

В морге собралось много народу, а на кладбище Монжуика[383]нас было лишь человек двадцать. Из ниши[384]Даниэлы Амато открывался роскошный вид на море. Теперь ей это уже ни к чему, услышал я чей-то голос за спиной, когда рабочие запечатывали нишу. Сесилии на похоронах не было, – может, ей не сказали, а может, она уже умерла. Сеньор Беренгер делал вид, что не замечает меня. Тито Карбонель держался рядом с ним, словно устанавливая границу. Как мне показалось, единственный, кого эта смерть ошеломила и огорчила, был Албер Карбонель, который оказался в роли вдовца, не успев свыкнуться с мыслью о нежданно свалившемся одиночестве. Адриа видел его лишь пару раз в жизни, но сейчас тяжело было смотреть на этого безутешного человека, постаревшего на глазах. Когда мы спускались по широким аллеям кладбища, Албер Карбонель подошел ко мне, взял под руку и сказал: спасибо, что пришел.

– А как же иначе. Так жаль…

– Спасибо. Может, только тебе и грустно. Остальные уже считают деньги.

Мы замолчали. И пока шли к машинам, слышались шарканье ног по земле, чьи-то приглушенные реплики на ухо, высказанное вслух недовольство барселонской жарой, сдавленные покашливания. И тут, словно пользуясь случаем, Албер Карбонель очень тихо сказал мне: берегись этого проныры Беренгера.