Книга Бесы - Федор Достоевский

– Я не то… Я не вправе обременять…

– Рациональные и гражданские чувства, но поверьте, что Шатовничего почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратитьсяхоть капельку в человека верных идей. Стоит только не делать глупостей, не битьв барабан, не бегать высуня язык по городу. Не держать его за руки, так он кутру подымет, пожалуй, всех здешних докторов; поднял же всех собак у меня наулице. Докторов не надо, я уже сказала, что ручаюсь за всё. Старуху, пожалуй,еще можно нанять для прислуги, это ничего не стоит. Впрочем, он и сам может начто-нибудь пригодиться, не на одни только глупости. Руки есть, ноги есть, ваптеку сбегает, без всякого оскорбления ваших чувств благодеянием. Какое чертблагодеяние! Разве не он вас привел к этому положению? Разве не он поссорил васс тем семейством, где вы были в гувернантках, с эгоистическою целью на васжениться? Ведь мы слышали… Впрочем, он сам сейчас прибежал как ошалелый инакричал на всю улицу. Я ни к кому не навязываюсь и пришла единственно для вас,из принципа, что все наши обязаны солидарностью; я ему заявила это, еще невыходя из дому. Если я, по-вашему, лишняя, то прощайте; только не вышло быбеды, которую так легко устранить.

И она даже поднялась со стула.

Marie была так беспомощна, до того страдала и, надо правдусказать, до того пугалась предстоящего, что не посмела ее отпустить. Но этаженщина стала ей вдруг ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не тобыло в душе Marie! Но пророчество о возможной смерти в руках неопытной повитухипобедило отвращение. Зато к Шатову она стала с этой минуты еще требовательнее,еще беспощаднее. Дошло наконец до того, что запретила ему не только смотреть насебя, но и стоять к себе лицом. Мучения становились сильнее. Проклятия, дажебрань становились всё неистовее.

– Э, да мы его вышлем, – отрезала Арина Прохоровна, – на немлица нет, он только вас пугает; побледнел как мертвец! Вам-то чего, скажитепожалуйста, смешной чудак? Вот комедия!

Шатов не отвечал; он решился ничего не отвечать.

– Видала я глупых отцов в таких случаях, тоже с ума сходят.Но ведь те по крайней мере…

– Перестаньте или бросьте меня, чтоб я околела! Чтобы нислова не говорили! Не хочу, не хочу! – раскричалась Marie.

– Ни слова не говорить нельзя, если вы сами не лишилисьрассудка; так я и понимаю об вас в этом положении. По крайней мере надо о деле:скажите, заготовлено у вас что-нибудь? Отвечайте вы, Шатов, ей не до того.

– Скажите, что именно надобно?

– Значит, ничего не заготовлено.

Она высчитала всё необходимо нужное и, надо отдать ейсправедливость, ограничилась самым крайне необходимым, до нищенства. Кое-чтонашлось у Шатова. Marie вынула ключ и протянула ему, чтоб он поискал в еесаквояже. Так как у него дрожали руки, то он и прокопался несколько дольше, чемследовало, отпирая незнакомый замок. Marie вышла из себя, но когда подскочилаАрина Прохоровна, чтоб отнять у него ключ, то ни за что не позволила ейзаглянуть в свой сак и с блажным криком и плачем настояла, чтобы сак отпиралодин Шатов.

За иными вещами приходилось сбегать к Кириллову. Чуть толькоШатов повернулся идти, она тотчас стала неистово звать его назад и успокоиласьлишь тогда, когда опрометью воротившийся с лестницы Шатов разъяснил ей, чтоуходит лишь на минуту, за самым необходимым, и тотчас опять воротится.

– Ну, на вас трудно, барыня, угодить, – рассмеялась АринаПрохоровна, – то стой лицом к стене и не смей на вас посмотреть, то не смейдаже и на минутку отлучиться, заплачете. Ведь он этак что-нибудь, пожалуй,подумает. Ну, ну, не блажите, не кукситесь, я ведь смеюсь.

– Он не смеет ничего подумать.

– Та-та-та, если бы не был в вас влюблен как баран, не бегалбы по улицам высуня язык и не поднял бы по городу всех собак. Он у меня рамувыбил.

V

Шатов застал Кириллова, всё еще ходившего из угла в угол покомнате, до того рассеянным, что тот даже забыл о приезде жены, слушал и непонимал.

– Ах да, – вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием итолько на миг от какой-то увлекавшей его идеи, – да… старуха… Жена или старуха?Постойте: и жена и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только несейчас. Берите подушку. Еще что? Да… Постойте, бывают с вами, Шатов, минутывечной гармонии?

– Знаете, Кириллов, вам нельзя больше не спать по ночам.

Кириллов очнулся и – странно – заговорил гораздо складнее,чем даже всегда говорил; видно было, что он давно уже всё это формулировал и,может быть, записал:

– Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вывдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это неземное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде неможет перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное инеоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, этоправда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да,это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы непрощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тутвыше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если болеепяти секунд – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд япроживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержатьдесять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестатьродить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелиисказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек.Ваша жена родит?

– Кириллов, это часто приходит?

– В три дня раз, в неделю раз.

– У вас нет падучей?

– Нет.

– Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именнотак падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал этопредварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и онназначал и говорил, что более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, неуспевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин – это те же пятьсекунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь,Кириллов, падучая!

– Не успеет, – тихо усмехнулся Кириллов.

VI

Ночь проходила. Шатова посылали, бранили, призывали, Marieдошла до последней степени страха за свою жизнь. Она кричала, что хочет жить«непременно, непременно!» и боится умереть. «Не надо, не надо!» – повторяла она.Если бы не Арина Прохоровна, то было бы очень плохо. Мало-помалу она совершенноовладела пациенткой. Та стала слушаться каждого слова ее, каждого окрика, какребенок. Арина Прохоровна брала строгостью, а не лаской, зато работаламастерски. Стало рассветать. Арина Прохоровна вдруг выдумала, что Шатов сейчасвыбегал на лестницу и богу молился, и стала смеяться. Marie тоже засмеяласьзлобно, язвительно, точно ей легче было от этого смеха. Наконец Шатова выгналисовсем. Наступило сырое, холодное утро. Он приник лицом к стене, в углу,точь-в-точь как накануне, когда входил Эркель. Он дрожал как лист, боялсядумать, но ум его цеплялся мыслию за всё представлявшееся, как бывает во сне.Мечты беспрерывно увлекали его и беспрерывно обрывались, как гнилые нитки. Из комнатыраздались наконец уже не стоны, а ужасные, чисто животные крики, невыносимые,невозможные. Он хотел было заткнуть уши, но не мог и упал на колена,бессознательно повторяя: «Marie, Marie!» И вот наконец раздался крик, новыйкрик, от которого Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый,надтреснутый. Он перекрестился и бросился в комнату. В руках у Арины Прохоровныкричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное,сморщенное существо, беспомощное до ужаса и зависящее, как пылинка, от первогодуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имелокакое-то самое полное право на жизнь… Marie лежала как без чувств, но черезминуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-тоновый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогдапрежде он не знал и не помнил у ней такого взгляда.