Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

У нас, как ты знаешь, идет омоложение армии, и сейчас оно в полном ходу; как принцип, оно неплохо, но на практике задача решается и слишком быстро, и не всегда удачно. Чувствуется, что масштаб применяется какой-то особый, гораздо шире обычного боевого масштаба. Люди, почти лишенные строевого ценза, не знающие боевой обстановки и не сжившиеся с огнем, взлетают на такие посты, на которых все это нужно, и в результате прежде всего будет, что ни у кого они не вызовут к себе веры, огневых явлений (данных огневой тактики) не поймут, и все их будут надувать, как кому заблагорассудится. Уже не говоря про то, что в офицерскую среду брошено огромное яблоко раздора, практика омоложения вносит полную переостановку офицерских дум, пониманий, привычек. И опасно то, что эти эксперименты и другие делаются над армией – институтом старым, как свет, если хотите, грубым, но определенным и неизменным. Отмените войну, говорю я многим, а за этим вычеркните из жизни государства все то, что зовется его вооруженной силой, но раз вы этого не можете, поступайте так, как указывает военная наука… другого исхода нет. Во Франции вне боевой обстановки или службы офицер и солдат – одно и то же, но в бою, напр[имер], офицер имеет право (и практически это осуществляет) пристрелить солдата. В устоях армии нет эволюционирования, и армий нет ни передовых, ни ретроградных, – есть разницы бытовые, разницы за бо́льшую культуру страны, но не более, да и те-то разницы не касаются существа дела. Давай, моя единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

14 апреля 1917 г.

Дорогая женушка!

Только что возвратился из поездки к корпусному командиру и к[омандую]щему армией [Белькович], которым излагал свои думы. Сейчас слез с автомобиля и пишу тебе, пока не запрягут лошадей… хотел открытку, но ее нет. Вчера меня соединили по телефону с Кивекэсом, и я сначала дурачился с ним: слыхал ли он что-либо о Хороге, кто такое Муля и т. д., а затем, когда он совсем обалдел, я ему открылся, и он был несказанно рад. Сказал ему, что я начальник 159-й дивизии и надеюсь с ним увидеться. Жена находится где-то от него неподалеку в качестве сестры милосердия.

Мое сочувствие немного крепнет, и горизонты становятся более радужными. За вчера и сегодня свыше 100 верст, меня растрясло и освежило. Еду в свою дыру и везу с собою целый ворох газет, которые будут разобраны нарасхват. Второй день сухой, холодный и солнечный, что для меня сейчас очень выгодно. Писем от тебя давно нет, с тем мирюсь, так как в мои места мы получим теперь посылки не скоро. О получении 700 руб., высланных тебе 6 или 7.IV не забудь меня уведомить. Кажется, подают мне экипаж, давай, моя радость и славная моя женка, твои глазки и губки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

16 апреля 1917 г.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!

Устинов вчера передал мне через одного солдата моей дивизии твое письмо от 8.IV и сласти. В твоем предположении относительно моей дивизии ты права, но краски пришлось бы сильно сгустить. Сам Устинов продолжал свой путь далее, и мне расспросить его не удалось. Я тебе уже писал, что командиром головного полка моей дивизии полк[овник] Шепель, а командиром 2-го полка, по моей просьбе, будет назначен Лихачев, т. е. два моих командира в 64-й дивизии. Кроме того, я прошу о назначении ко мне начальником штаба Сергея Ивановича, и мы, собравшись знакомой семьей, примемся за дружный созидательный труд. Позавчера я возвратился из поездки по начальству, причем просил ком[андую]щего армией снять с меня эту ношу. Но он мне ответил, что он все знает, что задача действительно трудная, но другому ее поручить некому, и только я могу с нею попытаться справиться; что это мой гражданский долг, и тем более будет мне почету, если мне удастся улучшить дело. Ты знаешь, женка, как далеко можно повести твоего мечтателя-супруга, если затронуть его долговые струны. Я сказал: «Слушаю, попытаюсь» – и поехал обратно. И вот я вновь на своем посту и принимаюсь за работу – она огромна, сложна и трудна; много легче строить заново, чем восстановлять что-либо разрушенное; нужны полное самообладание, непрерывный такт, упорная настойчивость, знание психики масс и вера в конечный успех, чтобы иметь шансы на успешные результаты. Вчера я целый почти день пробыл в окопах одного из моих полков (наиболее incurable [безнадежный – англ. ]) и пустил все струны моего воздействия: ласкал, ругал, внушал, вразумлял, был во всех наиболее опасных местах, был, конечно, обстрелян и т. п. Уже на обратном пути я мог заметить, что обрисовывается некоторый успех моих педагогических нажимов, и домой я прибыл с чувством некоторого удовлетворения. Сегодня я написал приказ о своем посещении, имеющий целью все ту же мою общую задачу.

Сейчас приказал Игнату достать вашу карточку, и она стоит вновь предо мною около букета полевых цветов. Я живу сейчас в небольшой деревне, вжатой в широкую плоскую долину и обставленной двумя рядами холмов; на склонах их есть леса; все это красиво, зелено, и от всего веет полевым уютом. Сегодня почти час я ходил по вершине восточного холма и думал разные думы. Как бы все это было хорошо, если бы на плечах моих не лежала слишком трудная задача! День сегодня прохладный, почти холодный, но солнце светит вовсю и нет противного дождя, который так изводил нас последние дни.

Твое письмо меня несколько успокоило, хотя только несколько. Мы с тобой, женушка, хотя, может быть, разные люди (если только мы разные), но приемы у нас с тобою одинаковые, особенно в смысле скрывания друг от друга неприятных вещей – это мы делаем упорно: я – по глубокому убеждению, ты – по налетающему каждый раз соображению. Я убежден, что тебе кое-когда приходится всплакнуть от наших не совсем гибких львят (увы, не ягнят), но ты знаешь, как это меня щелкает по сердцу, и потому упорно маскируешь именно эти слезы.

Ты спрашиваешь, что я жду от Василия Федоровича. Я не могу тебе ответить; это человек не без дарования, но человек неглубокий, он – карьерист, но для большого размаха у него всегда будет нехватка в теплоте и в пафосе; кроме того, он слишком материален, поразительно, например, скуп. На войне он себя ничем не заявил, не имеет, насколько знаю, Георгия. Его на своем гребне вынесла волна событий, так как он давно веровал в этот прибой и шел совпадающим темпом с разгоном волн. А теперь он искренне следует известному афоризму: Si Vous allez contre le courant, il Vouz brise; si Vouz allez avec, il Vouz emmène, devansez le, il Vouz suivra…[32]

Кого мне жаль – это Лавра Георгиевича; в конечный его успех я не верую; все, что он может достигнуть, это внешняя благопристойность и наружный покой, но внутренней спайки и прочной дисциплины ему не создать: против его одинокого центростремительного напряжения будут работать десятки центробежных сил, и они его сомнут. Сколько раз, я думаю, он вспомнит свою славную дивизию или корпус, как часто, мне думается, его тянет на боевое поле, где много страшного, где машет смерть своими черными крыльями, но где нет условностей, нет политики, и сердце храброго человека находит себе здесь и утеху, и удовлетворение. Передай ему мой поклон и благодари за добрую память. От тебя писем все нет, но я спокоен: по 8-е число я ориентирован, но остальные письма придут потом, когда полевые конторы между собою сговорятся. Я думаю, папа удовлетворен, но лишь бы он не переутомился.