Книга Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А хорошо он держится! Пальцы не загибает, о своих успехах не рассказывает, скромно садится за парту, не за первую, за третью. Должно быть, за свою. Рядом тут же присаживается одна из женщин. Первая любовь? Камера словно ждет от них чего-то. Так и караулит.
– Ванечка, ты один? – слышится томный вздох.
– Сегодня – да.
– А вообще женат?
– Гражданским браком.
– А помнишь, как мы с тобой…
Илюша так и пасет их камерой. «Да-да, я помню», – рассеянно отвечает Иван Саранский, который на самом деле ни черта не помнит. Ему до этих женщин нет дела. Дома его ждет гражданская жена, ослепительная красавица. Кажется. Входят учителя.
Он внимательно смотрит. Изучает, как Иван Саранский закидывает ногу на ногу, как достает из кармана зажигалку и дает прикурить своей соседке по парте. Зачем следователю Мукаеву эта кассета? Что он замыслил, когда обманом получил ее у Илюши Сидорчука? Подменить Саранского? Зачем?
Сцена на улице: Иван Саранский в кругу бывших одноклассников. Встреча выпускников плавно переходит в эндшпиль, то есть в завершающую фазу. Начинается коллективная пьянка. Решается жизненно важный вопрос: сколько брать?
– Ваня, ты как? Насчет скинуться?
– Я не пью.
– Да ты чо! Брось! За встречу!
– Мужики, давайте сразу договоримся: я вам не компания.
– Крутой, да? Или, может, ты больной?
Саранский, кажется, злится. Видно, как он нервничает и косится на камеру. Правильно: этого снимать не надо.
– У меня мама болеет. Этот вечер я хотел бы провести с ней. А деньги, вот… – и он достает из кармана тысячную купюру, протягивает мужику с испитым лицом:
– Моя доля. Только, пожалуйста, без меня.
– Что ж, гусь свинье не товарищ, – кривится Сидорчук, комментируя ситуацию. Остальные обиженно молчат. Иван Саранский, словно не замечая этого, хлопает дверцей черного «Мерседеса». Все, машина уезжает.
Дальше уже коллективная пьянка, смотреть ее не хочется. Ни сейчас, ни тогда.
Тогда?
Зоя на пороге комнаты, он чувствует это спиной. Стоит, смотрит. Молчит.
– Войди, – не оборачиваясь, говорит он и тут же давит на «стоп».
– Ты не находишь, что я сильно изменился? С тех пор, как вернулся с того света? Как меня подобрали на шоссе?
– Но…
– Значит, находишь. Все это находят. Если бы ты узнала, что у твоего мужа есть брат-близнец…
– Какой еще брат?! – прерывает его Зоя. – Ваня, у тебя снова начинается приступ? Тебе надо лечь. Но сначала переодеться, принять душ.
– Душ? Да-да. Сейчас. Ты тяжело рожала? – вдруг спрашивает он.
– Как все, – пожимает Зоя плечами. Но потом оживляется: – Конечно, внимание ко мне было особенное. Все-таки двойня. Врачи сказали, что я молодец. Героиня!
И тут он вспоминает другую женщину. Та тоже удивила весь персонал роддома своим героизмом. Лидия Станиславовна Саранская. Почему он сразу к ней не поехал? Как только услышал рассказ Самойловой – надо было идти на стоянку за машиной. На дворе глубокая ночь, по-прежнему хлещет дождь, но он все равно хватается за пиджак.
– Ваня! Ты куда?! – отчаянно кричит Зоя. – В мокром!
– Я сейчас переоденусь. – Он торопливо начинает стаскивать сырые брюки.
– Не пущу! Нет!
Все женщины одинаковы, все собственницы. Он злится.
– Иди спать.
– Нет. Я тебя никуда не пущу, – твердо говорит Зоя. – Я же вижу, что ты не в себе. Иди в душ, согрейся.
– Ну хорошо, – морщится он. Холода не чувствует, хотя у ног на полу валяется его мокрая одежда.
– Дай слово, что сегодня ты никуда не поедешь, – требует Зоя.
– Ну хорошо. Даю слово. Иди спать.
После душа он возвращается в зал, к видеомагнитофону. Зоя в спальне. Спит или делает вид, что спит. Оттуда ни звука. Он перематывает на начало. Вечер встречи выпускников. Иван Саранский вновь выходит из черного «Мерседеса»…
…В начале третьего он на цыпочках идет в спальню, откидывает одеяло, ложится, стараясь не скрипеть пружинами дивана. Но Зоя не спит.
– Вот и все. Вот ты от меня и уходишь, – тихо говорит вдруг она.
– С чего ты взяла? Куда ухожу?
– Не знаю. – Она пытается разглядеть в темноте его лицо. – Я многое не понимаю, но… Я тебя чувствую. И понимаю: ты уходишь. Я не жалуюсь, нет. Хоть немного, но выпало и мне в жизни счастья. Хоть месяц. Я чувствую: с тобой что-то случилось. Что-то страшное. Я бы тебя простила. Мне все равно, плохой ты или хороший, говорила уже. Я бы простила… Ты себя не простишь.
– Может быть, ты и права, – так же тихо говорит он.
– Не уходи, прошу, – она, кажется, плачет. – Не уходи. Может быть, все можно исправить?
– Я здесь. А насчет исправить… Да, я должен это исправить. Завтра. А сейчас – спи.
Он целует сначала карий глаз, потом голубой. Завтра надо ехать в Горетовку. Быть может, она права: он уходит. И на этот раз навсегда. Надо бы сейчас любить ее как-нибудь иначе, но как? Последнее, что он слышит, уже засыпая:
– Мне все равно, кем ты был и кто сейчас. Есть только то, что началось у нас в июне и уже никогда не кончится. Никогда.
…Это приходит к нему во сне. Память возвращается. И тогда из его груди вырывается долгий протяжный стон.
Утром он не бежит, как обычно, в парк и не идет на работу. С этим кончено. Надо на стоянку, к машине. Сесть в нее и… в Горетовку? Да, сначала туда.
Идет мимо школы, мимо дома, в котором живет Леся. Взглядом отыскивает ее окна, невольно вздыхает. Нехорошо получилось. И с розами тоже. Некрасиво.
Возле первого подъезда стоят двое. Сначала он видит мужчину, который обнимает женщину, нагибается к ее губам и закрывает широкой спиной. И тут вдруг слышит знакомый смех, словно ручеек журчит. И он невольно вздрагивает:
– Леся?!
Делает несколько шагов по направлению к этим двум. Отстранившись от своего спутника, Леся с удивлением смотрит на него:
– Ты откуда, Иван?
– Почему ты уволилась? И куда пропала?
– А ты мне кто? – усмехается она, глаза цвета морской волны играют. – Захотела и уволилась. Может, я замуж собралась?
– Замуж?!!
Невольно он сжимает кулаки. Что происходит? Что с ним такое?! Пузырь, который в последнее время как будто сдулся и затаился, набухает мгновенно. Поднимается к самому горлу так, что он захлебывается. И тут оболочка лопается. Сладкое бешенство, вот оно. Как же это сладко – дать наконец волю чувствам! Выпустить зло, которое живет внутри. Он бросается на мужика, хватает его за грудки:
