Книга Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса - Брайан Д'Амато

Уборщики велели нам ждать у дверей. Один из них вошел внутрь. У меня было ощущение, будто сейчас конец 1989-го и мы разговариваем с Армандо, швейцаром у «Неллс».[649]

Мы ждали. Ничего нам не светит, думал я. Может, Кох вообще неумеха. Иногда я спрашивал себя об этом. Вопрос интересный: если игра с девятью камнями представляет собой мощный инструмент для получения тайных знаний, то почему солнцескладыватели не правят миром?

И сам себе порой давал ответ: а они и правят миром — своим. Они управляют этим городом и остальной Мезоамерикой, просто позволяя кошачьим кланам делать вид, что те у руля. Но по-настоящему меня волновало другое: почему игра не распространилась в Старом Свете?

Фернан Бродель[650]нередко спрашивал своих студентов, почему китайцы в четырнадцатом веке, имея большой флот и бумажные деньги, не открыли Америку? Его вариант ответа прост и гениален: у них не было в этом необходимости. Фигурам власти в Поднебесной жилось настолько комфортно, что им оставалось желать одного: еще больше изолироваться от мира. Тем более существует такое понятие, как инерция. Она порой гораздо сильнее амбиций и тяги к переменам. Если дела идут хорошо, зачем раскачивать лодку? Хорошие изобретения не всегда приносят добро. Иногда они гибнут, несмотря на все свои плюсы, а может, именно из-за них. Разностная машина Бэббиджа[651]сто лет пробивала себе дорогу. В Полинезии придумали гончарный круг, но потом забыли о нем. Римляне использовали бетон, но рецепт его изготовления был утрачен и восстановлен только в 1824 году.

Я оглянулся вокруг и поежился. Как холодно. Когда я жил в Мехико-Сити, то немало удивлялся тому, что по ночам там так падает температура. Откуда-то поплыл запах горьковатого благовония. Семейство Длинноростков, которое пробиралось на площадь с другой стороны проулка, замерло на месте, вперив глаза в землю.

Что-то случилось. Что?

(49)

Теотиуакане вовсе не были шумным народом, но ты всегда чувствовал, что их вокруг тьма-тьмущая. Весь день мы слышали голоса, скрежет, удары. Шкварчали лепешки, чиркали кремни, гудел неугомонный улей. Теперь же в городе будто никого не осталось. Все звуки человеческой жизнедеятельности стихли.

Ритуал встречи сумерек, как у майя, здесь не был принят. В городе воцарилась неловкая тишина. Даже в обыденных разговорах не упоминали о заходе солнца. Следовало говорить «позднее» или «ранней ночью».

Я посмотрел на Хун Шока. Он выдохнул — майяский эквивалент закатывания глаз. Люди покосились на него, словно хотели шикнуть: «Тихо! Он услышит!»

Воздух по-прежнему полнился звуками — раздавались крики чаек, тявканье собак, кудахтанье индеек и ультразвуковые трески летучих мышей, — но человеческий мир затаил дыхание.

Черт, подумал я. Экая тут напряженка. Я оглянулся на просителей. Они уставились в землю или на свою обувь — куда угодно, только не на небо. Женщина, сидевшая рядом, дрожала, но, я думаю, не от холода или болезни, а от страха. По прошествии восьми сотен лет город все еще боялся темноты.

Наконец, когда закатилось солнце, появились люди Кох и провели нас через пустой синий двор в парильню. Там мы разделись, заново умаслились и завернулись в новые одежды — багряные килты из хлопчатника с поясами и большие накидки. Багряный считался нейтральным цветом — не с художественной точки зрения, а в том смысле, что он не указывал на принадлежность к какому-либо клану. Стражники повлекли нас по лабиринту темных коридоров — наверняка с той целью, чтобы мы перестали ориентироваться в доме, — потом через небольшой двор. Мы очутились в маленькой квадратной сумрачной комнате. На скамье сидели семь человек. Они резко повернулись к нам, видно, мы прервали важную беседу. Пятеро из них были в мужской одежде — в синих накидках с геометрическим рисунком. Шляпы, похожие на большие, свободные тюрбаны, почти целиком скрывали их лица. По пирсингу я определил, что большинство из них — теотиуакане, должно быть занимающие высокое положение неофиты Кругопрядов. Среди них выделялся плотного сложения человек со сломанным носом. Черные и оранжевые бусинки на его накидке говорили о том, что он из рода Ауры. А, вспомнил, 14 рассказывал о нем — это 1 Жилатье,[652]глава одноименного дома, перешедший в веру Сотрясателя. Вместе с ним был его сын. Оба они отличались суровым видом. Мы смотрели поверх их голов — если встрече не предшествовало формальное представление, которое могло занять довольно долгое время, вы прикидывались, что не замечаете друг друга. Я украдкой поглядывал на двоих человек, одетых по-женски, и предположил, что это и вправду женщины, жены Кох. Еще тут присутствовал шут в дурацком костюме дикобраза. Потом, когда зрение привыкло к темноте, я разглядел собаку, сидевшую в углу, а на полу на ковриках (от их сине-белого рисунка у меня зарябило в глазах) — множество небольших сосудов, чаш и широкий поднос, на котором лежала роскошная груда тающего снега. Стену украшала роспись: стайки девочек-гномов скакали вокруг подводного вулкана.

По словами 14, в этом доме жили пять-шесть семей — одни женщины. Однако в лесбийских браках они не состояли. Насколько я его понял (а говорил он не очень связно), дочери Кругопряда не все являлись двуполыми. Просто одни из них брали на себя мужские роли, а другие — женские. Так, госпоже Кох, кровной, позволялось входить в ритуальные пространства, предназначенные для мужчин, например в теокалли на муле Сотрясателя. Я думаю, суть…

Опа. Что за черт?

Собака встала на задние лапы. Меня пробрала дрожь. Это была карлица с удлиненным утиным лицом, почти голая, с кожей, выкрашенной в зеленый цвет. В сумерках он казался черным. Уродливое создание проковыляло вокруг жаровни вперевалочку, как пингвин. Но мне бы и в голову не пришло рассмеяться. М-да, подумал я, она не ахондроплазийный карлик, как 3 Синяя Улитка, а так называемый примордиальный,[653]или птицеголовый. Синдром Секкеля.[654]Я вспомнил, что такие люди живут недолго. Возможно, она еще не вышла из детского возраста. Я считал, что обычно эти несчастные страдают умственной отсталостью, но карлица с этой точки зрения выглядела вполне нормальной. Она сделала жест, означавший, что я должен выслушать ее. Я присел.