Книга Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

Провожать пришли не все, офицеры шестой роты продолжали нести службу на постах охранения. Новый ротный Хохлов, старшина Сафиуллин, техник Васильев. Старшина и техник стояли с печальными глазами.

– Вы что, мужики? – Ремизов смеялся, у него-то было хорошее настроение.

– Они прощаются. Мы им надоели как горькая редька, – неудачно сострил Черкасов.

– Ты там, замполит, не сдавайся. Поборись за себя, а нам будет тебя не хватать.

– Еще бы! Такого отпетого и отмороженного замполита, как я, разве где найдешь? – Он добился своего, и теперь смеялись все.

– Передавай приветы, командир, Ташкенту, Москве.

– Передам, обязательно передам. Ахмет, а ты принес то, что я просил?

– Принес. – Старшина достал из кармана гранату, протянул. – Вот, держи.

– Так, на всякий пожарный. Мы с замполитом теперь безоружные.

– Вы там давайте и безо всяких, и без пожарных. Счастливо до дома добраться. – Васильев обнял их по очереди. Потом старшина – он так и не сдержался и развел сырость.

– Нам что – день, и мы в Союзе. Вам здесь не горевать. Держитесь. Скоро и ваш черед. Ротного берегите. Он толковый, ему все интересно, но ему служить дольше всех.

Хохлов улыбнулся, пожал протянутые руки.

Вертолет оторвался от площадки, молодые офицеры прижались лицами к иллюминаторам. Домой, домой, но почему же так щемит сердце?

– Парашют на спине должен сидеть плотно. Ремни затянуты. Кольцо на груди, искать не придется, – педантично, монотонно, перекрывая гул турбины, кричал им в уши борттехник.

– Зачем нам парашюты?

– Теперь так положено. Такой порядок. У «духов» много «стингеров».

Ремизов откинулся на неудобную вибрирующую спинку сиденья, прикрыл глаза… В разведроте, в комнате офицеров, висел в качестве трофея прибитый к столбу зеленый берет, явно не местный – или американского, или пакистанского разведчика. Уже бывшего, потому что в берете осталась аккуратная дырочка от пули. А теперь, значит, «стингеры» как самые дорогие подарки из Штатов. Американцы не вошли в Афган. Разговоры о том, что они вынашивали такие планы, только разговоры, и не больше. И не войдут, зачем им? Они умные, они все делают чужими руками. Попытались раз поступить не по правилам – во Вьетнаме – и результат не заставил себя ждать. Здесь они и консультируют только из-за рубежа. С их евреями не поспоришь, умные. И берет этот, наверное, пакистанский. А что мы делали с нашими евреями при царе? Устраивали черносотенные погромы. А при нынешней власти? Напишешь в пятой графе, что ты еврей, и не видать тебе карьеры. Американцы же на все сто процентов использовали их талант и любовь к деньгам, и Америка стала великой. Евреи создали эту страну.

Что мы делаем теперь? Мы ведем эту нескончаемую войну, и она стоит так дорого, что мы уже воюем в кредит, взятый у будущих поколений. Что же делают американцы? А они как в баре – заказывают и пьют, но больше, чем есть в кошельке, не потратят. Им не дадут кредит. Кто не даст? Да все те же евреи. Мировое господство, как и виски, стоит денег. Заказывайте полевым командирам, таким как Ахмад Шах, работу, оплачивайте ее по тарифу. Ахмад Шах исполнит. Пейте виски маленькими глотками. Евреи дурного не посоветуют.

Черкасов прокричал что-то в ухо. Нет, ничего не разобрать. Потом поговорим, в Баграме, когда приземлимся.

Вчера простился с Маликой, она только покачала головой, улыбнулась на прощанье, ни в чем не упрекнула, не сказала ни одного лишнего слова. В ее улыбке пряталась нежная грусть, наверное, так выглядит настоящая любовь. Может быть, любовь матери, может быть – женщины. Он обнял ее, прикоснулся щекой к щеке, поцеловал в мочку уха. Если бы он это сделал на год раньше… Какая замечательная женщина. Вряд ли есть в мире еще такая же. Мысли медленно, с неохотой отпускали Малику, она – прошлое, и любовь, даже если и была на самом деле, не вернется. День назад получил письмо от жены, последнее. Может, чувствует что-то тревожное, просит вернуться, возвратиться. А потом совершенно невероятное – «прости меня». За что? За нелюбовь? Все равно за что. «Я же ничего не понимаю в твоей жизни, в твоей службе». Больше ничего не просит, даже о подарках ни слова. Нет, просит. «Когда ты приедешь, когда ты вернешься, давай родим ребеночка. Давай будем счастливее всех, у нас получится. Я чувствую, я знаю». Да, надо возвращаться. Счастье должно быть полным, без сомнений, без сожалений. Другим счастье не бывает. Как хочется верить своим снам. С войны надо возвращаться…

В политотделе дивизии, куда Ремизов пришел сниматься с партийного учета, его как будто обдали ледяной водой.

– Убийца!

– Товарищ полковник, вы о чем?

– Сам знаешь, о чем. Накомандовал, дедовщину развел. Люди гибнут в бою, защищая интернациональные идеи, жертвуют самым дорогим – жизнью. А ты в спокойной, считай, в мирной обстановке потерял людей! – возвысил голос начальник политотдела. – Да была б моя воля, я б с такими, как ты, не церемонился. Под трибунал, и точка!

У Ремизова заалели щеки, в душе поднялась яростная волна протеста. Он до последнего дня нес свою службу, три недели готовил нового ротного, ходил вместе с ним в засады, на блокировки, сопровождал колонны, они вместе обошли ногами все посты роты. А мог бы ничего этого не делать – срок его длительной командировки закончился больше месяца назад. Что же говорить о его солдатах, если он, командир, и они никогда не существовали раздельно, если за плечами два долгих года войны. Кто же теперь имеет право его, командира роты, упрекать, неужели очередной политработник!?

– В чем же я виноват? В том, что я ротный, пахарь? Сто тридцать восемь человек личного состава. Двенадцать единиц боевой техники, и рейды один за другим, и моральный дух здесь же. И все это мое! Рота полтора года с гор не возвращалась, перерывов в боях не знала. Что бы она делала без меня? Прошлым летом я был отмечен в партийном бюллетене как лучший ротный, мою фотографию на Доске почета вывешивали. Да, мы были лучшими, мы выполняли все боевые задачи, и у нас были минимальные потери в полку. Как бы рота могла стать передовой, если бы в ней процветала дедовщина… И про этих солдат скажу, про Оспанова и Дуйсембаева. Я их знал настоящими солдатами, отличным расчетом зенитной установки. Они не боялись трудностей. Я бы с ними в разведку пошел, доверил бы им прикрывать спину. То, что они натворили, что с ними случилось, я объяснить не могу, но для меня это – трагедия.

По лицу начальника политотдела пробежала тень сомнения, он не ожидал напора и уже не казался таким уверенным, как вначале. Нечасто приходится выслушивать подобные монологи. Даже здесь, где строгим выговором никого не напугаешь, где знают, сколько стоит жизнь. Он не перебивал. Без сомнения, меня неверно информировали о командире роты. Надо поработать в полку, разобраться. Офицер знает свое дело, продолжает жить им даже сейчас, убывая из Афганистана навсегда.

– Так как же это стало возможным?

– С тех пор как меня назначили старшим на тридцать третий пост, а это другой участок ущелья, ротой я практически не управлял. Краткие радиопереговоры – вот и все мое управление. – Ремизов понизил голос. – Про моего нового взводного ничего сказать не могу, мы едва знакомы. Я уверен только в одном: чувство ответственности должно быть у каждого командира, иначе он не командир. И пусть нас рассудят по делам.