Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Указывалось общее количество прослушанных курсов (сначала очень небольшое): в 1823 г. «совет университета сделал постановление, в силу которого студенты должны были слушать не менее восьми профессоров. Это нас, студентов, сильно раздражило, даже взбесило, и многие не захотели подчиниться такому распоряжению… Мы доказывали ректору невозможность с пользою, то есть с надлежащими приготовлениями, слушать восемь курсов…», – вспоминал А. И. Кошелев (95; 48); сюда входила и небольшая группа обязательных для каждого факультета дисциплин, прочие же можно было избирать по своему выбору, хотя бы и на других факультетах. Так что на лекции к знаменитому историку или цивилисту ходили нередко медики, а на медицинский факультет бегали юристы. Д. А. Засосов и В. И. Пызин писали о Петербургском университете начала ХХ в.: «Некоторые вели предмет очень скучно, и народу к ним ходило мало. Другие читали так, что на их лекции валом валили даже с других факультетов. Привлекали лекции Ковалевского, Туган-Барановского, Ивановского и некоторых других, интересно ставящих изучавшиеся проблемы, связывая их с современностью. Молодежь всегда провожала их аплодисментами». С. Ю. Витте, учившийся в Новороссийском университете (в Одессе), вспоминал: «Так, например, я, будучи студентом математики, очень интересовался предметами юридического факультета. И если на каком-нибудь факультете появлялся талантливый профессор, то его лекции приходили слушать студенты других факультетов». Эта университетская традиция перешла и в другие гражданские высшие учебные заведения. Уже в бытность Витте министром финансов в Петербургском политехническом институте «профессором богословия был Петров… Мне сказали, что когда Петров читает свою лекцию, то никто больше не читает, потому что все студенты, бросив другие лекции, идут слушать Петрова» (39; I, 86, 88).

Хотя существовали экзаменационные сессии, но студент мог сдавать экзамены и в удобный для него срок, договорившись с профессором, и даже у него на дому, что превращало экзамен в приятную беседу коллег за стаканом чая. Но обыкновенно «Экзамены происходили в тех же аудиториях, – воспоминал бывший студент Петербургского университета. – По каждому предмету продавалась подробная программа за десять копеек. Как именно изучал студент этот предмет, никого не интересовало, требовалось одно – знания в объеме программы. Студент подходил к экзаменатору, выкладывал свой матрикул – одновременно и зачетную книжку, и пропуск в университет. Профессор предлагал взять билет. Отвечать полагалось сидя. Ответ длился минут сорок: кроме билета, предлагались и другие вопросы, требования были серьезные, оценок только две – «удовлетворительно» и «весьма удовлетворительно»… В году обычно было три экзаменационные сессии: рождественская, весенняя и осенняя. Никаких пометок о несданном предмете в матрикуле не делалось, экзаменоваться можно было несколько раз. Мы наблюдали такую сцену: студент довольно бойко отвечает по билету, профессор смотрит на него через очки и как бы одобрительно кивает. Тот становится еще бойчее, и так – с полчаса. Наконец профессор берет матрикул и передает своему визави со словами: «Вы, коллега, понятия не имеете о предмете»… Сидевшие в аудитории, как и сам отвечавший, были ошеломлены поворотом дела: все думали, что уж «удовлетворительно»-то точно будет. Большинство студентов, дожидавшихся очереди, тихо выскользнули из аудитории, чтобы записаться на другое число и к другому профессору» (76; 112).

Впрочем, не стоит преувеличивать достоинств университетского образования и университетских профессоров. Воспоминания бывших студентов Московского, Казанского, Петербургского университетов, особенно первой половины XIX в., переполнены ироническими характеристиками, фактами невежества и невоспитанности. Начать с того, что при существовавшем в тогдашних университетах свободном посещении занятий не только студенты манкировали неинтересными лекциями плохо знающих свое дело профессоров, но и сами профессора весьма либерально относились к своим обязанностям: «Профессура, надо сказать, тоже не блистала дисциплиной. Как правило, осенью некоторые преподаватели начинали читать с большим запозданием. Да и на лекции приходили минут на пятнадцать позже, а то и вовсе пропускали занятия. Бывало, стоит первокурсник, еще несмышленыш, у запертой двери аудитории, дожидается, когда отопрут. Проходит сторож, студентик спрашивает, почему закрыто. Сторож осведомляется: «Кто должен читать?». – «По расписанию – профессор Н. Н. Бывалый». Сторож отвечает: «Н. Н. раньше декабря лекций не начинает» (75; 157). Учившийся в Московском университете в пору его наивысшего расцвета Б. Н. Чичерин писал: «Первый курс был составлен отлично. Редкин читал юридическую энциклопедию, Кавелин – историю русского права, Грановский – всеобщую историю, Шевырев – словесность… Латинский язык… преподавал лектор Фабрициус, хороший латинист, но не умевший заинтересовать студентов. Поэтому никто почти его не слушал; студенты позволяли себе даже разные ребяческие выходки, и курс был совершенно бесполезен…

Редкин был человек невысокого ума и небольшого таланта… он не всегда умел ясно выразить отвлеченную мысль и нередко впадал в крайний формализм ‹…›

…Читавшийся тогда в университете курс (богословия. – Л. Б.) был самый сухой и рутинный, какой только можно представить ‹…›.

Совершенно иного свойства был курс Каткова. Я ничего подобного в университете не слыхал. Мне доводилось слушать курсы пошлые, глупые, пустые; но курса, в котором никто ничего не понимал, я другого не слыхал. И это было не случайное, а обычное явление. Катков читал уже второй год. Предшествовавший нас курс слушал его в течение двух полугодий, и никто из слушателей не понял ни единого слова из всего того, что читал профессор, так что когда наступил экзамен, он всем должен был поставить по 5…

Все профессора давно уже начали читать, а Крылова все еще не было. Прошел месяц, другой, а он все еще не появлялся…

Первая лекция была рассчитана на эффект, и, точно, она многих поразила; но в сущности это была странная шумиха… Весь курс истории римского права был крайне поверхностен, чтобы не сказать больше. Когда впоследствии Крылова подбили выступить в печати… то обнаружились такое изумительное невежество, такое грубое извращение самых элементарных фактов в преподаваемом им предмете, что произошел скандал…

Высшие курсы посвящены были специально юридическим наукам, но именно последние большею частью были представлены крайне слабо…

Это была олицетворенная пошлость… Уголовное право он (профессор Баршев) читал по дрянному, им самим сочиненному учебнику…

Если Баршев был пошлейшим из профессоров, то Лешков считался в университете глупейшим из всех… не привыкшие к нему посторонние люди приходили иногда в совершенное изумление от того сумбура, который господствовал у него в голове…

Гораздо выше Лешкова и Баршева стоял по таланту Морошкин… Но у него воображение преобладало над умом, а образование было самое скудное. Поэтому рядом со светлыми мыслями являлись у него самые дикие фантазии… Курс был скучный и бесполезный…» (190; 31–52).

И все это – в лучшее время Московского университета, когда в нем блистали действительно талантливые и ученые профессора, собиравшие полные аудитории посторонних слушателей даже из светского общества!