Книга Надпись - Александр Проханов

- Ты продал меня, - говорила она, пытаясь отступить в гостиную, но он легким звериным броском преградил ей путь, подгоняя к порогу спальни. - Ты сговорился с Марком за моей спиной. Привел меня к нему и оставил. Ты циник, бессердечный зверь, плотоядное больное животное. Оставь меня!

- Но теперь все изменилось! Боги к нам обратились! Моя беда миновала. Я снова силен, здоров и свободен. Забираю тебя. Этих ублюдков, этих ничтожных людишек, полагавших, что я калека, я убью, каждого, безжалостно, уколом копья, меча, как римский легионер, беспощадно. Их самих, их уродливых жен, их грязных детенышей. Заплачу им страшной местью. Ты уйдешь со мной. Мы созданы друг для друга. Никто иной нам не нужен. Только наша кровь, наша божественная сущность, принадлежность к богам. Мы - олимпийцы, избранные. Живем друг с другом, как Афродита и Зевс, как Нептун и наяда. Нам не нужна другая кровь. Мы самодостаточны, как самодостаточны боги. - Он протянул руку, желая ее коснуться. Ей показалось, что с пальцев его сбежала синяя плазма, обожгла ее, и она отшатнулась.

- Наш род проклятый. - Елена чувствовала, как в нее вселяется болезнь, по телу разливается ядовитый и сладкий жар, силы ее оставляют, и она переходит во власть этих близких, рыжих, сжирающих глаз. - В нашей крови бродит старинная зараза, неизжитое проклятье, которое не отмолила ни наша бедная мать, ни наша несчастная бабка. Саблины - гиблый, проклятый род, наказаны за какое-то давнишнее злодеяние. Может, какой-нибудь предок сжег церковь, полную баб и детишек. Или зарезал отца. Или кинул в деревенский колодец склянку с ядом. Наш героический дед, чью жизнь изучают в школах и ставят в пример, саморучно рубил шашкой пленных белых офицеров. Среди них были совсем еще мальчики и раненые седые полковники. Он подбегал, размахивался и рубил наотмашь. Ты отравлен тем же злодейством. Оно гуляет в твоей крови, как таинственный микроб, и ты не можешь не делать зла. Ты меня совратил, заколдовал, замучил. С детства пугал меня тем, что выбросишься в окно, вставал на карниз, доводил меня до рыданий. Ты совратил меня, и я была себе отвратительна, погибала под этим грехом, и ты делал со мной что хотел. Но это кончилось, слышишь? Я ушла от тебя! Бог помог! У меня другая жизнь, другое имя. Я больше не Саблина. Моя кровь очистилась от родовой болезни. А в твоей все еще бродит эта бацилла.

- Нет, - говорил он, наступая на нее, подвигая к порогу спальни. Так хищник загоняет в ловушку обезумевшую антилопу, которая парализована страхом, видом мокрых клыков, красного языка, потного загривка. - Наш род произошел от богов. Какая-нибудь наша прабабка задремала на стоге клевера или на душистом сеновале, а на нее залюбовался пролетавший Зевс, или Перун, или Один. Овладел ею во сне, и от бога повелся род Саблиных. Нам в кровь бросили из Космоса огненную каплю, оплодотворили небесной спермой, и мы с тех пор грезим об иных мирах. Нам тесно среди пошлых людишек, ведущих свою родословную от мартышек Дарвина или евреев царя Давида. Мы стремимся обратно, на нашу небесную Родину. Тоскуя среди мелкотравчатых людишек, достаем шашки и начинаем рубить сплеча, или кидаем спичку в бак с нефтью, или затеваем вселенский мятеж, мировую свару, чтобы разметать кучу мертвой соломы, именуемой человечеством… Я пришел за тобой. Моя болезнь кончилась, я здоров. Мы уедем за границу. Оставим эту безнадежную, тупую страну, где больше никогда не родится ни одна великая мысль, не будет написана ни одна великая книга, не будет совершен ни единый великий поступок. А будут пошлость, тупость, пустое топтанье на месте, а потом бессмысленная склока и бунт, бесконечная дрязга, распад и гниение. Я скоро отправляюсь в командировку в Голландию. Вызову тебя в Роттердам, для этого я все подготовил. А потом уедем в Преторию, в Южную Африку, где еще осталась последняя раса белых людей. Станем жить на берегу океана, на чудесной вилле, с пышными вечнозелеными араукариями, о которых, ты помнишь, мы в детстве с тобой мечтали. В окне будет зеленый газон, по которому ходит фиолетовый негр-садовник, ты лежишь в шезлонге, и я читаю тебе наш любимый греческий миф о Персее…

- Оставь меня, отпусти, - умоляла она.

- Ты говоришь, что сменила имя? Не сменила! Ты Саблина! В твоем имени стальная, сверкающая сабля, как и в моем! А что в имени Марк Солим? Соленая капуста, которой, приправляют еврейскую рыбу? Глупый соленый груздь, который подают в шинке, где спаивают запорожцев? Или твой Коробейников! Он ведет свой род от мелких купчишек-коробейников, которые шлялись по деревням, предлагая мужикам битое молью сукно, а смазливым девкам стеклянные бусы и румяна. Он и есть купчишка. Его книга - излияние сентиментального торговца, который предлагает навынос массу разноцветных банальностей. Разглагольствует, умничает, выдает себя за писателя, а я хохочу над ним. Он не опасен. Не стальной, как мы, а глиняный. Ткни - и рассыплется!…

- Вы все одинаковы, перебрасываете меня из рук в руки! Играете, как безделушкой. Натешитесь и передаете другому. Но больше вы мне не нужны. У меня будет ребенок. Он награда за все унижения. - Она приложила ладони к животу, словно заслоняла драгоценный плод от едких лучей, которыми жег ее неистовый больной человек. Выжигал в ней волю, вытравливал память, подбирался к самому сокровенному и святому.

- Ты сделаешь аборт! Ты не можешь родить от обычного земного человека! Родишь уродца, зверушку с перепонками, с утиным носом, с хвостом ящерицы! Договорюсь с хорошим врачом, ты извергнешь этот больной плод. Понимаю, это страшная плата за нашу с тобой трагедию. Но этот зародыш растет в тебе, как опухоль. Вырежи его. Вырви с корнем, как вырывают сорняк!…

Он положил ей руки на плечи, но она скинула с себя его обжигающие ладони.

- Я буду кричать!… Позвоню в милицию!… Позову соседей!… Тебя заберут, посадят!…

Он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, прижался лицом к распахнувшемуся халату. Целовал мягкую ткань, белый кружев ночной рубашки, открывшееся, блеснувшее бедро…

- Люблю тебя… Всю твою прелесть, знакомую, обожаемую наготу… Прекрасные, сводящие с ума бедра… Благоухающий теплый живот… Горячие розовые груди… Твои влажные шелковые соски… Помнишь, как слушали Брамса, и ты пролила вино, и за распахнутым окном шел восхитительный дождь, и я видел тебя всю, ты светилась на ковре, словно спустившаяся с неба богиня, и я покрывал поцелуями твое божественное тело…

Она чувствовала его жалящие, раскаленные руки. Стряхивала их с себя, отступала. А он полз за ней на коленях, в спальню, безумно бормоча:

- Я убью себя… Без тебя мне не жить… Божественный миф о нашей любви… Божественный миф о моей смерти… Как Один, повешу себя на древе… Пусть прилетает вещий ворон и выклевывает мне глаза… Пусть принесет в твою спальню мой окровавленный глаз…

- Не хочу! - кричала она, ударяя его в лицо ногой, с которой соскочил бисерный тапок, и она босой стопой ткнула его в глаза. - Ненавижу!…

- Но прежде чем убить себя, убью этих мерзких тварей, которые отнимают тебя у меня… Убью щелкопера, возомнившего себя Буниным. Столкну его с платформы под поезд метро… Твоего старика-импотента загоню в газовую камеру, а потом сожгу в крематории… И тогда я уйду под музыку Вагнера… Раствори окно и услышишь, как я улетаю в Валгаллу…