Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Ах, — выдохнул вдруг Аякс, и этот звук был настолько одиноким, что я воспринял его как удар. — Ах, — выдохнул он еще раз, после паузы, — к чему все эти труды с приготовлением пунша? Я лучше принесу коньяк и вино.

Вот и все. Он с неодобрением глянул на колеблющееся пламя свечей. Принес бутылки и стаканы. Все общепринятые ритуалы, вроде заздравных тостов, опустил. Просто налил мне стакан вина, а себе наполнил коньяком обычный стакан для воды. Поднес его ко рту и медленно, глоток за глотком, опустошил до дна, ни разу не поставив на стол. После чего удалился к себе в комнату.

Я чувствовал, что цепенею. Потаенная жизнь моих нервов прекратилась. Пространство вокруг меня, казалось, расширилось. Но я ни о чем не думал. Я больше не думал ни о чем. Спустя продолжительное время я механически поднялся на ноги и с обстоятельной медлительностью стал задувать одну свечу за другой. Потом снова сел и начал прихлебывать вино. Я пытался забыть Аякса… больше того: я его забыл. Я уже забыл его. В комнате у него было совершенно тихо. Дом сотрясался от таинственного беззвучия. Комнаты напряженно ждали хоть какого-то звука: шороха мышки, тихо что-то пережевывающей, или струнных аккордов ветра — их слабых отзвуков под черепичной кровлей. Фитиль керосиновой лампы был прикручен на удивление низко, как будто лампа вот-вот погаснет. Я сказал себе, что такая полутьма вполне соответствует моим намерениям: я ведь сам задул свечи, чтобы погрузиться в эту полутьму, в ее тесно очерченный круг. Я намеревался — тут нет никакого сомнения — намеревался, со всеми удобствами, опустошить бутылку вина и предоставить свободу духам бутылки, чтобы они одурманили меня… освободив от обязанностей ответственного человека. Покой, необыкновенный покой снизошел на мою душу. Он походил на почти полное исчезновение скрытно сочащейся боли.

«Ну давай, — сказал я себе, — еще стакан, и тогда последний умный вопрос заткнется. Невозможно, при полном сознании, вылизывать эту жизнь из всех неаппетитных углов, образуемых минутами: слишком много налипло повсюду мерзкой грязи. Местами даже наша прекраснейшая любовь выглядит отвратительно — что уж говорить о менее прекрасной любви, движимой нуждою или отчаянием, — нет, без одурманивания себя определенно не обойтись».

Я, значит, продолжал говорить с самим собой; однако иначе, чем если бы был трезв.

«Нет, без одурманивания себя определенно не обойтись, — сказал я и отпил вино из стакана. — По крайней мере, иногда. Природе надо дать время, чтобы она куда-то дела те многие листья, которые срывает с деревьев. Она в любом случае их куда-то девает; но при этом придумывает разные странности. Например: недели две назад ветер засунул один из таких листьев в карман моего пиджака. Я там носил этот лист уж не знаю как долго, — пока не нашел; то есть я его наконец обнаружил и достал из кармана. Я положил его между нотными страницами концертной симфонии. Ночью я сосчитал выемки по краю листа. А потом оказалось, что ровно столько же тактов мне нужно заполнить волнами поднимающихся и опускающихся шестнадцатых нот. И я сразу понял, как высоко и как низко они должны подниматься и опускаться: осталось лишь приложить лист дуба к нотной линейке. Все было очевидно… Природе просто нужно дать время, чтобы она куда-то дела также и наши мысли. Она постепенно обустраивается в жилище — с несколько кривоватыми стенами — в жилище нашей плоти. Она поступала так с незапамятных пор. Никто не сотворил себя сам. Когда Природа раздергивает нас в клочья, нам от всего этого процесса достается лишь боль. Боль — она разреженнее, чем дым; это чрезвычайно разреженный дым. Она преодолевает время, но она не есть нечто устойчивое. Как и наша совесть. Боль может утихомириться. Как раскаяние. Хорошо спится, когда ты засыпаешь вместе с раскаянием. Оно укрепляет наши грехи и придает им ценность. Не обязательно, чтобы острый лемех плуга проходил по всем залежным полям. Не к чему это. Залежные поля всегда полнятся дикими цветами».

Я снова замолчал. Пил вино. В конце концов мне показалось, что с меня довольно. Я взял лампу. И вошел в свою спальню. Эли следовал за мной. Я запер обе двери, как делал уже несколько дней. Потом пошуровал дрова в печке, подложил несколько новых поленьев. Я еще не понял, хочу ли лечь спать или еще какое-то время буду бодрствовать. Я решил подождать, не постучит ли Аякс. Сегодня я бы ответил ему. Я бы, может, сказал через дверь: «Готовься к свадьбе с Оливой. Через четыре недели мы снова увидимся».

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я сел за письменный стол, подпер голову кулаками и стал ждать. Аякс все не приходил. Это неправильно, ждать какого-то знака от судьбы. Но мифология нашей жизни полна суеверий. Мы ждем от случая, что он запустит в действие качающуюся цепочку причин и следствий и таким образом станет Провидением. Мы упрямо не желаем смириться с самым омерзительным качеством Природы — равнодушием к собственным детям, — и пытаемся его истолковать. Чем поможет калеке от рождения то, что один из философских постулатов предполагает существование нравственного миропорядка? Ему бы больше пригодилось здоровое отцовское семя. Животные и растения терпеливо переносят особенности своего устройства: они готовы терпеть даже больную часть организма, даже его вырождение, даже чужую гниющую жизнь… под ними или рядом с ними; мы же — нет. Мы не отваживаемся довольствоваться своими задатками. Мы прислушиваемся к учениям о нравственности, созданным теми, кто устроен иначе, чем мы, и уступаем таким учителям право распоряжаться нашим бытием, потому что они многочисленнее, или красивее, или сильнее, или убежденнее нас… или имеют еще какие-то преимущества… Мы постоянно снимаем с себя защитную оболочку, лишаясь утешительной уверенности в том, что она — наша подлинная и единственная родина. Для нас священно все, что прикрыто ею; но мы это отрицаем: мы отрицаем, что представляем собой только то, что находится в нас. Мы — не лес, не мокрое после дождя поле, не застывший в задумчивости баран, не наш ближний. И тем более — не его жена, не корова, не кукушка в чужом гнезде. Сцена, на которой они играют, находится в ином мире, где нас нет; в нашем же мире они — только сон, наше о них представление, дух из чужого необозримого пространства, которое, даже как действительность… которой оно, может быть, и является… остается для нас настолько недостижимым, что мы от этого страдаем. — Мы вновь и вновь будем сталкиваться с необходимостью однозначного выбора: проклясть собственную плоть — или, положившись на нее, с благодарностью принимать все доступные нам радости. Все доступные радости, как простые, так и возвышенные. Простые, что очевидно, — лучше, глубже, богаче: это радость как таковая: другие, более нравственные, представляют собой искусственные райские сады. Я-то всегда пренебрегал именно простыми радостями, древним благословением для плоти — единственным подтверждением того, что Природа все-таки проявляет душевную заботу о своих творениях. Пренебрег я ими и в эту ночь. Я согрешил — вероятно — против намерений Провидения. Потому что, посреди торжественного церемониала, изнемог и перестал ждать… какого-то чуда.

Я пересек комнату и откинул с кровати овчинное одеяло. Я не вскрикнул. Я только смотрел вниз. Фитиль лампы, которую я прежде внес в комнату, все еще был низко прикручен. Лампа стояла на письменном столе, кровать же оставалась в тени. Я только смотрел вниз. На серой простыне, свернувшись в беспомощной позе эмбриона, лежал человек. Я не узнал его. Я и не мог его узнать. Он прятал лицо в ладонях. Но я все же догадался, кто это. Аякс. Я должен был бы испугаться. Однако увиденное скорее нравилось мне, чем отталкивало. Я только хотел убедиться, что это действительно он. Я опять пересек комнату, принес лампу к кровати, подкрутил ее так, чтобы фитиль был повыше, и направил свет на него. Я отнял руки от его лица. Он не спал, он бодрствовал. Я мог бы об этом догадаться. Я убедился, что он не пахнет парфюмерными эссенциями, что ни один из его сосков не позолочен. На сей раз он был без маски. Он вытянулся во весь рост, чтобы лампа его лучше осветила.